Храм Луны - [27]

Потом нам дали передышку — на несколько минут, а может, на полчаса. Ясно помню какие-то коридоры, лампы дневного освещения, кучи молодых парней в одних трусах. Помню, что без одежды чувствовал себя ужасно незащищенным, а многое другое не осталось в памяти. Например, где мы раздевались, о чем переговаривались, когда нас построили в ряд. Еще удивительнее, что из сознания совершенно выпало, что у нас было на ногах, когда нас водили по всем этим коридорам. Из одежды на нас были только трусы, а вот что было на ногах — для меня загадка. Позволили нам не снимать ботинки и носки или заставили топать босиком по всем кабинетам? Для меня это сплошные белые пятна, без единого проблеска.

Наконец меня вызвали к врачу. Он постучал меня по грудной клетке и спине, заглянул в уши, ощупал мошонку, попросил покашлять. Все это не потребовало от меня больших усилий, но потом полагалось взять у меня кровь, и эта задача оказалась уже не такой простой. Я был настолько истощен и слаб, что доктор не смог найти вену. Он всаживал в меня иглу несколько раз, тыкал ею, дырявил мою кожу, но кровь в пробирку так и не потекла. Наверное, вид у меня был хуже некуда — я побледнел и меня подташнивало: видимо, я собирался рухнуть в обморок. Врач ненадолго прервал истязание и велел сесть на кушетку, что было очень великодушно с его стороны. «Если у тебя когда-нибудь снова закружится голова, — сказал он, — садись прямо на землю и жди, пока все пройдет. А то упадешь и разобьешься, ведь это никому не нужно, правда?»

Я очень хорошо помню, что долго сидел на кушетке, а дальше — сразу как лежал на столе уже в другом кабинете. Теперь не понять, сколько времени прошло между этими двумя случайно оставшимися в памяти эпизодами. Вряд ли я потерял сознание, но после очередной попытки взять у меня кровь, по всей видимости, решили больше не рисковать. Я помню, как на плечо накладывали резиновый жгут, чтобы на руке показалась вена, как врач вводил иглу, — не помню, тот же это был врач или другой. Потом он проговорил что-то насчет того, какой я худой, спросил, завтракал ли я сегодня. В тот момент в голове моей прорезалась, несомненно, самая четкая мысль за тот день, я повернулся к нему и дал чрезвычайно простой и искренний ответ:

— А разве я похож на того, кто может обойтись без завтрака?

Было еще много другого, — должно было быть, по крайней мере, — но почти ничего в моей голове не задержалось. Где-то нас кормили ланчем — в самом здании? или в кафе напротив? Единственное, что я хорошо помню, — никто не захотел сидеть рядом со мной. Было уже за полдень, когда нас опять повели по коридорам, теперь наверх, где мы дожидались, пока нас наконец не стали измерять и взвешивать. Подо мной весы показали какие-то неправдоподобные цифры: 112, а может, 115 фунтов. После взвешивания меня отделили от других и отправили к психиатру. Приземистый толстяк со скрюченными изуродованными пальцами был скорее похож на борца, чем на врача. Ничего скрывать от него я не собирался. Я уже вступил в период своей «грядущей святости» и меньше всего хотел сделать что-нибудь, о чем потом пришлось бы пожалеть. За время нашей беседы психиатр вздохнул всего пару раз, а в остальном вроде как не выражал беспокойства по поводу того, что я говорил или как выглядел. Я решил, что он уже собаку съел на таких беседах и теперь его мало чем можно удивить. А вот меня его странные вопросы удивили. Он спросил, принимаю ли я наркотики, а когда я ответил, что нет, поднял брови и повторил свой вопрос. Я снова сказал «нет», и больше он не приставал. Потом пошли обычные вопросы: как выглядит мой кал, случаются ли поллюции, часто ли возникают мысли о самоубийстве? Я отвечал как можно проще, без прикрас и комментариев. Слушая меня, он ставил галочки в клеточки опросника и не смотрел на меня. В такой манере задавать вопросы было даже нечто успокаивающее: говоришь об интимном, словно по делу общаешься с бухгалтером или автомехаником в гараже. Дойдя до конца листка, врач все же поднял глаза и задержал их на мне секунд на пять.

— Выглядишь ты, дружище, неважнецки, — сказал он.

— Знаю, — ответил я. — Болел. Но теперь уже пошел на поправку.

— Может, расскажешь об этом?

— Как хотите.

— Объясни хотя бы, почему ты такой худой.

— У меня был грипп. Пару недель назад я подхватил что-то такое с кишечными осложнениями — не мог есть.

— И на сколько ты похудел?

— Не знаю. Фунтов на сорок-пятьдесят.

— Это за две недели?

— Нет, постепенно, за два года. Но больше всего — за это лето.

— Почему?

— Ну, во-первых, из-за денег. Мне не хватало на еду.

— У тебя нет работы? — Нет.

— Но ты ищешь ее?

— Нет.

— А вот это ты мне, будь добр, объясни.

— Это весьма непросто. Даже не знаю, поймете ли вы меня.

— Ну, уж как-нибудь. Ты просто рассказывай и не думай о том, как это выйдет. Мы никуда не торопимся.

Не знаю почему, но мне вдруг безумно захотелось излить этому незнакомому человеку всю душу. Это было абсолютно некстати, но не успел я об этом подумать, как слова хлынули неудержимым потоком. Я чувствовал, как шевелятся мои губы, но в то же время словно бы слышал кого-то, кто моим голосом рассказывал о маме, о дяде Вике, о Центральном парке и о Китти By. Врач вежливо кивал, но я видел, что он совсем не понимает, о чем я говорю. Когда я принялся описывать жизнь, которую вел последние два года, он явно начал скучать. Это меня расстроило донельзя, и чем больше проявлялось его невнимание, тем отчаяннее стремился я донести до него все, что пережил. Мне чудилось, будто сейчас моя человеческая сущность каким-то образом может пострадать. Армейский врач или кто другой, передо мной был просто человек, и для меня в тот момент не было ничего важнее, чем достучаться до него именно как до человека.