Храм - [35]
На следующий день мы обедали в одном из заведений под вывеской «Музео-дель-Жамон», где с потолка свисают окорока. Стоя съели окорок-дыню. Солнце снаружи лизало наши тарелки, наши руки, которые находили друг друга на стойке бара. Ногти Надиных пальцев были лилового цвета.
— Останься хотя бы на День Сан Исидро, — предложила она.
Это грандиозный праздник в честь святого покровителя Мадрида: целую неделю идут концерты и спектакли, фейерверки, всевозможные развлечения, ночные балы на открытом воздухе и народные гуляния на лужайке Сан Исидро. Еще один мимолетный порыв — ведь мне так нравилось быть вместе с Надей, — от которого я поспешил избавиться, чтобы раствориться в благотворной для писателя тишине.
— Будет множество коррид! — снова воодушевилась она. — Надо, чтобы ты хоть раз в жизни увидел корриду.
— Коррида меня мало интересует…
— Но ты же пропустишь потрясающую книжную ярмарку в парке Ретиро.
— Ты никогда не угомонишься!
— Да, это точно. Ну, что ж, увидимся через восемь лет, как обычно?
— Как только закончу книгу, вернусь к тебе. А может, ты приедешь ко мне в Париж?
— Или в Барселону…
— Прекрасная идея.
— Поедем смаковать леденцы из киви в том магазинчике, где их варят, Папабуббль.
— Или залепим зубы нугой в парке Гуэль!
— Зачем?
— Но сосать леденцы из киви ничуть не легче. Так где же лучше встретиться, в Париже или в Барселоне?
— Иногда мне хочется узнать, на какой планете ты живешь. Похоже, вы с Фернандо прибыли с одной и той же планеты.
С влажными глазами она обняла меня и пожелала удачи при встрече с отцом. Я стремглав помчался на посадку — с болью в сердце и отягощенный (уже!) чемоданами воспоминаний.
Странные чувства возникают при возвращении в свою страну — как будто после велогонки «Тур де Франс», что длилась не три недели, а четыре месяца, когда после взрыва эмоций снова погружаешься в банальную повседневную жизнь, где уже нет ни того ежедневного возбуждения от пробега, ни напряженности от подстерегающих неожиданностей. Закончилось важное событие, далекое и фантастическое, как будто его и не было никогда. Меня постигло смешанное чувство, сродни похмелью или возвращению солдата домой, но, несмотря на меланхолию, я все же ощутил прилив силы и целостность — мое приключение поднялось в цене.
Еще более странным оказалось снова видеть отца — он сбрил усы. Мы пошли на могилу мамы. Я не мог поверить в то, что она была там, внизу, под этим квадратом из белого мрамора, на котором начертаны две даты: 1953–2007. Видеть там выгравированным ее имя было выше моих сил, и я навис над ним, как призрак без руля и ветрил. Ее прах развеяли в саду возле дома, так что под этой холодной плитой, ослепительно блестевшей в лучах майского солнца, ничего не было.
Я хотел извиниться перед отцом за то, что оставил его одного. Отныне он жил, ел, спал в одиночестве… Я никогда не понимал, никогда не знал человека, связавшего жизнь с моей матерью. В этой картине, на которую меня отговаривали смотреть, недоставало чего-то важного.
Я опасался его одиночества, поскольку впоследствии оно могло нас сблизить, тесно связать; наше обоюдное молчание тайно создавало эти узы. Прошло пять дней, я вернулся обратно в Париж, смирился с мыслью, что отец все понимает, и наше расставание больше не казалось долгим. Я ни в чем не покаялся, ни в чем не признался, оставив за собой право сделать это письменно.
Сразу же по возвращении в Париж, лишь только войдя в квартиру, я схватил знаменитую коробку из-под чая, которую подарила мать. Одна из гейш будто подмигивала мне из-за веера; ее шелковое кимоно напоминало платье Джильды, а от карминно-серебристого мага исходила мудрость Фернандо. На темном основании коробки был четвертый персонаж — нарисованный со спины маленький мальчик, несущий хозяину миску, из которой торчат две палочки и несколько суши. Кем он был: слугой мага? Или его сыном? Я отправился закупать чай «Свет Востока», в большом количестве, чтобы хватило на все лето, пока буду работать за столом в своем кабинете. Больше ничего не оставалось, как писать. Обо всем. Главное — писать.
Постепенно крепло убеждение посвятить роман отцу. Дело продвигалось хорошо, я писал по два-три часа в день. Ближе к вечеру начиналась светская жизнь, с другом или подругой мы отправлялись пить горячий шоколад, и я с восторгом рассказывал о моем тайном бегстве в Мадрид. Этот шоколад был никудышным по сравнению с тем, что я пил в «Сан-Гинес». В разговоре порой проскакивала, как удар молнии, блистательная фраза, которую я запоминал и затем реинвестировал в книге. Никакого особенного метода сочинительства, кроме этого, у меня не было. Я действовал интуитивно, рискуя зайти туда, куда ведут неизвестность и желание, и в каждой новой главе мне хотелось удивить себя. Я не задумывал никакого плана, никакой предварительно разработанной архитектуры: мне подходила только педагогика Фернандо, его органический метод.
Наконец работа заполнила все мое время, и это воздалось сторицей. Склонившись над белым прямоугольником листа, я оказался поглощенным этим пространством, как строитель своим собором, и уходил далеко за пределы видимого мира по направлению
