Хpоники российской Саньясы. Том 1 - [8]

— «Представь, к примеру, что тебе нужно попросить что-то, а то и потребовать у человека, которого ты стесняешься, боишься, у какого-то там авторитета. Ну и вложи этот сюжет в мультик, типа ты — Красная Шапочка, идешь по лесу с корзинкой пирожков и кузовком масла (на этом месте он хитро прищурился, а я затрясся от хохота: этот «кузовок масла» оказался действительно «изюминкой»!), навстречу тебе Серый Волк, — ну как образ того, кого ты стесняешься и боишься, и вот тебе нужно что-то от него, — короче сочиняй сам».

Было символично и забавно, что он предложил мне образ Красной Шапочки. С течением времени я перешел от него к образу Иванушки Дурачка и другим, более мужественным персонажам. В качестве «изюминки» выступали то расстегнутая ширинка, то дрочильная машинка, то еще что-нибудь, что пускалось в ход в самый ответственный момент и полностью обесценивало страх, тревогу или стеснение.

Мы встречались раз десять за два месяца. Каждый раз какая-то тема прорабатывалась с прибором, потом следовало задание на дом, с возрастающей раз от раза степенью сложности. Все, что происходило при встрече, сопровождалось неизменными приколами, как правило, с отборным и очень сочным матом. Довольно много времени мы посвятили страхам и теме смерти. Излюбленным приемом Александра Павловича было что-то типа:

— «Ну вот представь, идешь ты где-то в незнакомом угрюмом месте. Представил? Ну вот. И вдруг тебе становится страшно. Так страшно, что не приведи Господь». — Дождавшись, когда я войду в переживание и меня слегка затрясет, он продолжал — «И вот тебе уже полная хана, и тут у тебя бах —…эрекция, — аж ширинка лопается. И ты как побежишь, как побежишь! А член-то из штанов выскочил и болтается — туда-сюда, туда-сюда…» — К этому моменту меня уже скручивали спазмы хохота.

Или:

— «Ну вот, наконец таки, помер ты, — что называется преставился. И лежишь, как подобает покойнику, в церкви, а вокруг поп ходит и кадилом машет. Но ведь ты, мерзавец, перед смертью, со страху-то обосрался, — и вонища стоит такая, что хоть вон выбегай!» — Тут он демонстративно морщится, затыкает нос, машет рукой, как бы отбиваясь от запаха — «Фу, блин, фу, ну и вонь, брррр:, да ну тебя на хуй!» — Александр Павлович даже отпрыгивает в сторону, как будто это все и впрямь происходит, а я хохочу до слез.

Последние домашние задания были для меня на самом деле серьезными испытаниями. Будучи учеником нерадивым я в некоторых случаях умудрился схалтурить. Так, одно из заданий было — изменить жене. Мотивировал он это тем, что такие мальчики, как я, лет до тридцати сидят себе возле юбки жены, а потом глядишь, — начинают из своего «окопчика» высовываться, да как осмелеют, да как загуляют: А жене то уже некуда деться, — тут и ребенок и проблемы всякие. Вот и получаются различные драмы. Так что нужно это все пройти сейчас, пока дело еще поправимо.

Это задание оказалось запредельным. Мне тогда и познакомиться-то с девушкой было ой как трудно — стеснялся, комплексовал и все такое. А тут — изменить жене! В общем хватило меня на то, чтобы с грехом пополам познакомиться с какой-то десятиклассницей. Александр Павлович долго прикалывался надо мной, а потом махнул рукой:

— «Хрен с тобой. Останется это за тобой как должок…».

Затем мне нужно было выделить целый день на то, чтобы посетить крематорий, поприсутствовать на нескольких церемониях прощания с покойным, пристраиваясь то к одной, то к другой процессии, вообще побыть несколько часов в тамошней атмосфере, прочувствовать настроение, погулять по колумбарию, размышляя о жизни и смерти, и не уходить, пока не попривыкну. Переживание тогда было для меня потрясающим. Как только я прибыл в крематорий, у меня сразу же «зачесались пятки» и я решил без промедления смыться оттуда и «Бог с ним, с этим заданием!». Я бы, наверное так и сделал, если бы, по случайности, не возникли проблемы с транспортом — отменили несколько автобусов подряд и мне пришлось, в самом паршивом настроении прогуляться по колумбарию — площадке с огромными вереницами маленьких ячеек с урнами, — это напоминало соты: Жутковато, но я начал прокручивать «мультик с изюминкой» и постепенно попривык, и вдруг накатило настроение торжественности и умиротворения. Потом я пристроился к длинной процессии, — в тот день кремировали какого-то академика…

На следующий день я был с утра уже у Александра Павловича. Он встретил меня очень серьезно, взгляд его был тих и дружелюбен, он не прикалывался и не обзывался, — я понял, что он заметил, как во мне что-то изменилось.

Последнее задание было самым трудным, — мне нужно было вечером поехать загород (был конец марта и везде еще лежал снег) и провести ночь в глухом лесу, вдали от всяческого жилья. Это может показаться смешным заданием, посильным для любого подростка, но для меня тогдашнего оно казалось за пределами возможного. Погоревав немного и смирившись со своей судьбой, я собрал рюкзак, взял лыжи и поехал. Часов до трех ночи я кое-как держался, потом необъяснимый страх накатился лавиной. Помню, как бегал я, гонимый этим страхом, по ночному лесу, совершенно потеряв ориентацию и направление, затем провалился в неглубокую полынью, где остались с тех пор мои лыжи и рюкзак, потом еще часа два я бегал, весь промокший, уже не чувствуя страха — просто в каком-то отупении, пока не наткнулся на поселок, где светилось единственное окно. Туда я и постучал: открыл мне взлохмаченный мужик с безумными глазами, не спросил ни слова, налил чаю, а сам уставился в телевизор, где (в пять часов утра!) показывали единственную картинку — черно-белую сетку. Так, уставившись в эту сетку, мы просидели до шести утра и, когда телевизор заиграл гимн Советского Союза, я тихонько вышел и направился, еще не высохший, к первой электричке. Александр Павлович сказал тогда, что экзамен он этот, хотя и на три с минусом, но все же принимает.