которое несла с собой строго волевая этическая рационализация; именно оно прививалось пуританам. У него открытое проявление изначальных инстинктов ограничивалось иным образом. Бдительное самообладание конфуцианца было направлено на сохранение достоинства внешних жестов и манер, т. е. на сохранение «лица». Оно имело эстетический и в основном негативный характер: ценилась сама «манера держаться», без определенного содержания. Столь же бдительный самоконтроль пуританина был направлен на нечто позитивное — квалифицированное определенным образом действие; более того, он был направлен на нечто внутреннее — систематическое овладение своей собственной природой, которая рассматривалась как развращенная грехом. Последовательный пиетист проводил ее инвентаризацию наподобие бухгалтерской проверки — так ежедневно поступал такой эпигон, как Бенджамин Франклин. Надмирного всеведущего Бога интересовал центральный внутренний габитус человека, а мир, к которому приспосабливался конфуцианец, напротив, обращал внимание лишь на изящные жесты. Озабоченный лишь внешним «contenance»,
[466] конфуцианский благородный муж с недоверием относился ко всем остальным и ожидал такого же отношения к себе, что препятствовало развитию кредита и осуществлению деловых операций. Всеобщему недоверию конфуцианца противоположно доверие пуританина (особенно в хозяйственной сфере) к безусловной и нерушимой — в силу религиозной обусловленности — легальности действий собратьев по вере. Именно благодаря этому доверию, его глубоко реалистический и довольно непочтительный пессимизм в отношении тварной испорченности мира и людей (в том числе вышестоящих лиц) не стал препятствием для развития кредита, столь необходимого для капиталистического оборота; скорее, он побуждал его трезво оценивать объективные (внешние и внутренние) качества партнера, исходя из постоянства деловых мотивов — по принципу «honesty is the best policy».
[467] Слово конфуцианца было красивым и вежливым жестом, самоцелью, а слово пуританина — предметным, коротким и абсолютно надежным деловым сообщением: «да» значит «да», «нет» — «нет», а все остальное от лукавого. Кстати, конфуцианская бережливость у благородного мужа была сильно ограничена необходимостью соблюдать сословные приличия; официальное учение боролось с ее чрезмерными проявлениями, как в случае мистически обусловленного смирения у Лао-цзы и некоторых даосов. А у мелкой китайской буржуазии она была накопительством вроде хранения денег в крестьянском чулке. Их сберегали на погребальный ритуал ради сохранения доброго имени, а также просто ради чести и удовольствия обладания ими — как и повсюду, где подобное отношение к богатству еще не было разрушено аскезой. Напротив, собственность как таковая являлась для пуританина точно таким же искушением, как и для монаха, а обогащение — таким же побочным успехом и симптомом успешности его аскезы, как и для монастырей. Слова Джона Уэсли прямо указывают на этот изначально характерный для пуританских конфессий мнимый парадокс неприятия мира и приобретательской виртуозности: «У нас нет другого выбора, кроме как советовать человеку: „Будь благочестив!“, из чего неизбежно следует:
„Обогащайся!“»; хотя опасность богатства для благочестия отдельного человека была столь же очевидна, как и для монастырей.
Как, согласно преданию, наставлял сам Учитель, для конфуцианца богатство — это важнейшее средство ведения добродетельной, т. е. достойной жизни, посвященной самосовершенствованию. «Обогащайтесь!» было здесь ответом на вопрос о способах улучшения людей, поскольку только так можно было жить в соответствии с «сословными приличиями». У пуританина обогащение — непреднамеренное последствие, но и важный симптом собственной добродетельности, тогда как растрачивание богатства на цели собственного потребления воспринималось как привязанность к миру, чреватая обожествлением тварного начала. Конфуций не осуждает обогащение как таковое, однако оно считалось спорным, так как могло нарушить благородное равновесие души; к тому же всякая чисто профессиональная хозяйственная деятельность была пошлым специализированным трудом. А специалисту в определенной сфере, с точки зрения конфуцианства, не придавала достоинства даже его социальная полезность. Ведь — и это было определяющим — «благородный муж» не был «инструментом», т. е. в своем самосовершенствовании в ходе приспособления к миру он являлся конечной самоцелью, а не средством достижения каких-либо предметных целей. Это ключевое положение конфуцианской этики отвергает профессиональную специализацию, современную профессиональную бюрократию и профессиональное обучение, но прежде всего — обучение ведению хозяйства с целью обогащения. Подобной максиме «обожествления тварного начала» пуританизм, напротив, противопоставлял задачу достижения особых мирских и профессиональных предметных целей, что должно было служить в качестве проверки. Конфуцианец — человек литературного, точнее, книжного образования, человек письма в высшем смысле слова, которому эллинский идеал красноречия и общения столь же чужд, как и энергия рационального действия — военного или экономического. Большинство пуританских конфессий (хотя и в разной мере) отвергали философско-литературное образование, это главное украшение конфуцианца, как тщеславную и опасную для религии трату времени; они строго придерживались Библии, которая была для них своего рода гражданским кодексом и экономической теорией. Схоластика и диалектика, Аристотель и все связанное с ним вызывали у них отвращение и страх: например, Шпенер предпочитал им картезианскую математически фундированную рациональную философию. Полезные реальные познания, прежде всего эмпирически-естественнонаучной и географической ориентации, трезвая ясность реалистического мышления и профессиональное знание в качестве цели воспитания впервые планомерно культивировались пуританскими, а в Германии — особенно пиетистскими кругами в качестве, с одной стороны, единственного пути познания божественной славы и провидения в его творении, а с другой — средства рационального овладения миром через профессиональный труд и выполнение своего долга во славу Господа. И конфуцианство, и пуританизм были в равной мере далеки от эллинства и Высокого Ренессанса, но в разном смысле.
