Хозяйка Птичьей скалы - [20]
— К вам, Иван Иванович, — сказала женщина, подведя Ателькуна к столу, за которым сидел эскимос со шрамом.
Не прошло и часа, как Ателькун возвращался в свое стойбище. На нартах, позади него, сидел Иван Иванович. Шестеро милиционеров ехали на трех других нартах.
До стойбища осталось не больше десяти километров. Дорога шла по замерзшей еще лагуне. Утомленные собаки начали сдавать. И тут случилось то, о чем предупреждал старик Какля: нарты, не выдержав тяжести двух седоков, треснули.
Полозья разошлись в сторону, и Ателькун с Иваном Ивановичем очутились на льду. Собаки галопом понеслись вперед, волоча за собой поломанные нарты.
Дальше пришлось идти пешком. Ателькун так торопился, что Иван Иванович не поспевал за ним.
— Куда спешишь? — говорил Иван Иванович. — Там уже наша милиция, Инеу никуда не убежит…
Когда они пришли в стойбище, Инеу и его сын были уже арестованы. Два милиционера уже отправились на розыски отца Инеу.
Ну, а летом в стойбище приехала Зоя Викторовна Прядкина, та самая женщина, которая встретила когда-то на улице Ателькуна и привела его к Ивану Ивановичу. В стойбище открылась школа, и Зоя Викторовна стала учить ребят грамоте. Лучше всех у нее учился Ателькун, а когда стали принимать в пионеры, его приняли первым.
— Все это было давным-давно, ребята, когда ни меня, ни вас не было на свете, — закончил свой рассказ Андрей.
В эту ночь в палатке долго не спали. Каждый думал о мальчике, историю которого рассказал Андрей. И когда обе Гали снова зашептались, все услышали, о чем они говорят.
— Это было в нашей тундре, — сказала Галя Чайвына. — Итты — дед, а мальчик Ателькун — отец Андрея.
— Неужели? — не поверила Галя Соколова.
— Мне рассказывала мама, она тоже жила в том стойбище, — шепотом ответила Галя Чайвына.
Четыре письма
Вчера Федя Морозов вернулся из пионерского лагеря домой.
— Есть письма от Гриши? — первым делом спросил он, переступив порог.
Мама покачала головой: нет, писем от Гриши не приходило.
Федя опечалился. Неужели Гриша забыл его? А ведь они договаривались, они даже клятву такую дали: никогда и ни за что не забывать друг друга. И вот, пожалуйста, — за все лето ни одного письма! А еще вместе на одной парте сидели, спичечные коробки и марки вместе собирали! И дружили не год, не два, а целых шесть лет, пока Гришин отец не окончил свою сельскохозяйственную академию и не вздумал ни с того ни с сего уехать на эту самую Чукотку. Правда, случилось это не так уж давно, всего полгода назад, и три письма Гриша все-таки написал. Но почему же теперь он молчит?..
Феде стало до того обидно, в глазах так защипало, что если бы рядом не было мамы с папой, он, чего доброго, не удержался бы и заревел как последний маменькин сыночек.
Так было вчера. А сегодня днем, когда мама с папой были на работе, почтальон вместе с газетами опустил в ящик письмо. Федя подпрыгнул от радости, увидев на конверте знакомый почерк. Он бросил на тахту газеты и побежал в свою комнату. Но вскрывать конверт не торопился. Сперва он хорошенько прощупал его и остался доволен: письмо толстое, значит, написано много. Потом он выдвинул ящик стола, достал из него три пухлых распечатанных конверта с жирными штемпелями в уголках. Потом снял со шкафа свернутую трубкой большую карту, раскатал ее на полу, разложил на карте письма, именно в том месте, где находился Чукотский полуостров, лег на живот и стал читать письма, начав с того, которое пришло самым первым и которое он знал почти наизусть.
Вот оно, первое письмо:
«Здравствуй, Федя!
Уже прошел месяц, как я уехал из Москвы, а еще не написал тебе, хотя обещал написать сразу. А все потому, что здесь нет ничего интересного. Помнишь, когда я уезжал, ты даже завидовал мне. Я сам тоже думал, что на Севере все особенное, но оказалось совсем наоборот.
Начну с самого начала. До Хабаровска мы ехали восемь суток. В Сибири стоял такой морозище, что пассажиры боялись выходить на перрон. Окна замерзли, и нельзя было увидеть, что там за ними делается. Мама все время читала мне нотации и заставляла учить уроки, которые сама придумывала. Она боялась, что я отстану и в новой школе нахватаю двоек. Поэтому представляешь, как мне было весело!
Занятия мои кончились, когда сели в самолет. Мама страшенно боялась лететь, потому что нас часто бросало в воздушные ямы. А мне хоть бы что! Я преспокойно ходил по самолету и даже зашел в кабину к летчикам, и они со мной разговаривали. Летели мы два дня с посадками, и все время над горами, которые здесь называются сопками. Потом пересели в «Аннушку» и, наконец, приехали на место.
Знал бы ты, что это за «место»! Самое обыкновенное село. В нем всего две длинные улицы, а дома деревянные и маленькие. Самый большой дом — школа, но она в сто раз меньше нашей московской школы. И всего семь классов. Все восьмиклассники учатся в другом поселке, за двести километров от нас, и живут там в интернате. Так что через два года мне тоже придется туда ехать.
Местные ребята мне совсем не нравятся. Во-первых, они похожи друг на друга, даже не различишь, а во-вторых, у них такие фамилии, что язык сломаешь, пока выговоришь. Со мной, например, сидит мальчик по фамилии Кавратагиргин. Попробуй сказать ее быстро! А в-третьих, они сидят тихо, как мыши. На уроке просто заговорить не с кем. Но это еще не самое главное. Хочешь верь, хочешь нет, но они даже не знают, что такое «ябеда». Недавно одна девчонка из нашего класса облила чернилами чужую тетрадь, так она сразу подняла руку и сама про себя рассказала учительнице. На переменке я ей говорю: «Зачем это ты сама на себя ябедничаешь?» А она хлопает глазами и спрашивает: «Что это значит — ябедничаешь?» И вообще, они ни рыба ни мясо. Все рассказывают друг про дружку учителям, и никто не обижается. Вот умора! Поэтому я твердо решил ни с кем здесь не дружить. Лучше иметь такого далекого друга, как ты, чем такого, кто на тебя наябедничает.
