Старый бородач, с лицом цвета пергамента и застывшим взглядом, описывал страшные обряды Танца Дьявола в диких пещерах Траванкора, подкрепляя рассказ движениями костлявых пальцев.
Один толстый и разряженный парс в остроконечной шляпе и наглухо застегнутом платье рассказывал о ворах, державших его в Пона-Ша, чтобы отобрать у него деньги.
То был целый ряд разнообразных рассказов о драматических эпизодах; они сопровождались жестами и криками и не вызывали в ком-либо сомнений.
В углу помещения, в тени неподвижно и молчаливо сидел старик. Он не произносил ни слова и не делал ни одного движения, тогда как остальные громко выкрикивали свои истории. На нем была серая туника, покрывавшая колени, и широкие белые панталоны до самых пяток.
Его тюрбан из желтого шелка, сотканного с хлопком, почти совсем скрывал седые волосы. Около циновки стояла обувь, совсем простая, дешевая, потрескавшаяся от долгого употребления.
По костюму и внешнему виду прочие путешественники не могли определить ни его сословия, ни рода занятий. Он один не вступал в разговор, так что нельзя было понять, слушал он или нет. Но все-таки это безучастное отношение удивляло всех, так как противоречило обычаю караван-сарая. Быть может, потому один из присутствующих приблизился к нему и, поклонившись, с улыбкой сказал:
— Ты один, брат мой, не рассказал нам ничего в течение всей долгой ночи. Ведь ты знаешь обычай, требующий, чтобы все приняли участие в разговоре.
Человек, к которому обратились, открыл глаза, точно очнулся от сна. Он заметил, что все взоры были устремлены на него. Откинув голову, он сказал глухим голосом:
— Вы ошибаетесь, друзья. Хотя мои веки и были опущены, но я слышал все ваши рассказы. Я слушал, но не говорил, потому что, слыша ваши страшные истории, мне нечего было рассказывать.
— Твои слова подобны меду, — сказал обратившийся, — они доказывают нам, что все, наполняющее твой ум, походит на жемчужные четки. Выложи их перед нами, и я ручаюсь, что это будет интереснее всего рассказанного здесь до сих пор.
Легкая улыбка осветила лицо старика, и глаза его загорелись, когда он услыхал эту лесть. Затем улыбка понемногу сошла с его щек, покрытых старыми шрамами.
— Правду говоря, брат мой, время своей тяжестью давит меня, и эти рубцы, доказательства ран, выдали бы меня, если бы я принял эти похвалы.
Он остановился на минуту, точно желая разобраться в своих воспоминаниях, затем сделал знак, приглашающий путешественников приблизиться к нему.
— Да, я убиваю, я причиняю смерть, но только диким животным, кровожадным зверям, вредящим человеку, и…
— Шиккари! — прервал его джаин, вскочив, так как всякий убийца вызывал его порицание.
— Я вовсе и не отрицаю, друг мой, я убил… в последний раз… уже много лет тому назад. Но ведь это вас не должно интересовать.
Он взглянул через головы своих слушателей. Нервная судорога пробежала по его лицу. Его правая рука, словно выражая горе, опустилась на бедро. Было видно, что он вдруг почувствовал жестокие страдания.
— Друзья мои, простите мне эту слабость. Я чувствую так, точно это было только вчера, между тем прошло уже более сорока лет… Впрочем, я не хочу злоупотреблять вашим терпением. Слушайте.
Он выпрямился всем телом и, стиснув зубы, сжимал обеими руками то колено, то ногу. Его губы задвигались, точно собираясь продолжать рассказ. Затем, не говоря ни слова, он вытянул левую ногу, которую до сих пор держал согнутой, и засучил панталоны.
При слабом свете можно было разглядеть длинную красную полосу от бедра во всю длину ноги. То была отвратительная рана, более чем в сантиметр ширины, совершенно открытая.
Джаин встрепенулся от ужаса и наклонился, чтобы лучше рассмотреть ужасный разрыв мяса.
— Но это не шрам, — испуганно сказал он, — это рана!
— Она никогда не закроется, друг мой, — возразил шиккари, причем в словах его слышалось легкое присвистывание сквозь зубы. — Это сделано ядовитым когтем сорок лет тому назад. Уже два раза я старательно промывал ее серой и медным купоросом… Но не будем забегать вперед.
…Друзья, как только пробился пушок на моей губе и обозначились мускулы на руках, я сделался шиккари. Говорили, что я был человеком с сердцем. Просто я был храбр, как это полагается каждому молодому, человеку, и вовсе не гордился этим.
Белые того времени любили охоту, то было время Богадура. Они долго оставались в стране и не отступали перед опасностями охоты с большими загонами. Прежде они охотились не так, как теперь, исключительно с целью добывания серебра и мехов, которые обыкновенно быстро увозят к себе. В то время белые часто посылали меня выслеживать тигра, леопарда или кабана, которых они потом сами преследовали и преумножали таким образом свои подвиги. Я бродил по стране день и ночь, или останавливаясь в деревне, где перед этим была убита самка буйвола, или нападая на следы ужасного зверя там, где лежала распростертая и наполовину растерзанная самка оленя. Порой ночь заставала меня в джунглях — тогда я отдыхал на голых ветвях и только обманывал свой голод, питаясь одними финиками.
Так изо дня в день протекала моя жизнь, и у меня не было ни дома, ни близкой женщины. Сказать по правде, судьба вознаградила меня за это. В джунглях я был свидетелем многих странных вещей. Я знаю, например, что животные живут и чувствуют подобно людям, что они говорят между собой, так как у них есть свой язык, как… Впрочем, я хотел вам рассказать совсем о другом.
