— Я ведь знаю, что ты задумал, — продолжал я. — На первой же остановке автобуса два слова полицейскому — и на такси в американское посольство. Да не мельтешись, спокойней! Ну, а в посольстве холуйски попросишь политического убежища.
На мгновение Мишка превратился в соляной столб, в библейский соляной столб, увековеченный женой Лота. Но только на мгновение. Тихий ужас от сознания того, что кто-то заглянул тебе в душу, в самую потаенную ее муть, мелькнул в глазах его и тут же исчез. Актер он был превосходный.
— Трепло, — проговорил он с показным добродушием и потянулся к вешалке за плащом.
— Я не шучу, Сычук, — сказал я.
— Что это значит?
— Что я знаю о предполагаемой подлости и намерен ей помешать.
— Интересно: как? — сорвалось у Мишки.
— Очень просто. Ты до отплытия не выйдешь из этой каюты.
— Я, между прочим, не поддаюсь гипнозу. Так что отваливай, — нахально объявил он и начал одеваться.
Я пересел на край койки, к самой двери. Потом обернул носовым платком левую руку. Я левша и бью левой. Бью без размаха, с напряжением всех мускулов руки и плеча. Удар приобретает дополнительную тяжесть корпуса. Этому меня научил Сажин, чемпион Союза по боксу в полутяжелом весе в конце сороковых годов. Я был тогда помоложе и с удовольствием выслушивал его советы, когда после звонка из редакции забегал к нему в тренировочный зал. Там где-нибудь в уголке я правил его заметки — он собирался стать журналистом, — а потом просил его показать «кое-что». Он показывал. «Боксером ты, конечно, не будешь, — говорил он, — староват да и данных нет… Но ежели что, в драчке какой-нибудь за себя постоишь. Только руки береги».
Мишка тотчас же заметил мои манипуляции и заинтересовался:
— А платок зачем?
— Чтоб кожу на костяшках не сбить.
— Ты что… шутишь?
— Я же сказал тебе: не шучу.
— Так стоит мне крикнуть…
— Не крикнешь, — перебил я его, — тебе же хуже. Я расскажу всем, что ты задумал, и привет, как говорится.
— А кто же поверит?
— Поверят. Раз сигнал поступил, будут думать, как и что… А на берег не пустят.
— Так я про тебя то же самое могу сказать.
— Тогда обоих не пустят. А дома разберемся.
Мишка, как был одетый — в плаще и кепке, — присел против меня на своей койке.
— Ты сумасшедший. Ну откуда тебе взбрело в голову, что я останусь?
— Во сне видел.
— Я серьезно спрашиваю.
— Какая разница? Важно, что я не ошибся. По глазам твоим вижу, что не ошибся.
— Я же советский человек, Сережка.
— Ты не советский человек. Ты подлец. Я и на фронте знал, что ты трус и дрянь, только разоблачить вовремя не сумел.
На щеках Мишки выступили красные пятна. Пальцы нервно перебирали пуговицы на плаще, то застегивая их, то расстегивая. Должно быть, он понял наконец, что хорошо рассчитанный план его может сорваться.
— Я не закричу, конечно. На скандал не пойду. — В голосе у него появились слезливые нотки. — Но даю тебе слово, что все это вздор. Чистый вздор.
— Что у тебя в карманах?
— Я уже сказал тебе: ерунда всякая. Значки, карточки.
— Покажи.
— А почему я должен тебе показывать?
— Не показывай. Ложись на койку и лежи.
Он встал и шагнул к двери. Я прислонился к ней спиной.
— Пусти! — сказал он сквозь зубы и схватил меня за плечи.
Он был сильнее меня и только по трусости не рассчитывал на это. Но сейчас он, явно не задумываясь, шел напролом.
— Пусти! — повторил он и рванул меня на себя.
Я толкнул его коленом, он отлетел и, согнувшись, кинулся на меня, намереваясь ударить головой. Но не успел. Я ударил левой в лицо, в верхнюю челюсть. Он пошатнулся и грохнулся на пол между койкой и умывальником. Из рассеченной губы побежала алая струйка. Он тронул ее пальцем, увидал кровь и взвизгнул:
— Помогит…
И тут же осекся.
— Кричи, — сказал я, — кричи громче. Не страшно.
Глаза его сузились, источая одну только злобу.
— Все одно сбегу, — прошипел он, — в другой раз сбегу.
— А ты имей мужество объявить об этом дома. Официально, во всеуслышание. Скажи откровенно, что тебе не нравится наш строй, наше общество. Выклянчи визу в каком-нибудь посольстве. Думаешь, будем задерживать? Не будем. С удовольствием вышвырнем. Нам людская дрянь не нужна.
— Так отчего же сейчас не пускаешь?
— Потому что втихую ползешь. Обманом. Потому что людей подводишь, которые тебе доверяли.
Мишка вскочил и, оскалившись, снова бросился на меня. Он уже не стремился во что бы то ни стало выйти из каюты, им просто владела слепая ярость, лишавшая человека разума.
Я снова сбил его с ног: пригодились все-таки уроки Сажина. На этот раз он упал на койку, только сильно ударился головой о стенку каюты. Мне даже показалось, что он потерял сознание. Но он пошевелился и застонал. Я сложил полотенце, намочил его в умывальнике и положил ему на лицо.
В дверь постучали. Я искоса взглянул на Мишку. Он даже не повернулся. Я нажал ручку дверного замка. Незнакомый мне человек в совсем мокром плаще — дождь, очевидно, еще усилился — спросил:
— Вы идете, Сергей Николаевич?
— Нет, — ответил я, — не пойду. Моему товарищу плохо: укачало, должно быть. Я с ним побуду.
Мишка по-прежнему не двигался — даже головы не поднял. Я выждал, пока не смолкли шаги в коридоре, и предупредил его:
— Я в бар пошел, а дверь, уж извини, запру.
