Хождение сквозь эры - [10]

Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на приём к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А.Я. Пельше, позже – Первый секретарь ЦК КП Латвии, а ещё позже – член Политбюро ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля. Тогда в ЦК было больше демократии, чем стало впоследствии, и я попал к Арвиду Яновичу без малейших помех.

(В Москве, в тридцатые годы, он бывал у нас в гостях; они с моей матерью знали друг друга ещё по Красной армии; в тридцатые годы он преподавал историю партии, кажется, в каком-то техникуме. К его чести – он не стал делать вид, что видит меня впервые, – вспомнил и меня, и моего брата.)

Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего зав. отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними моё возмущение:

– Партийные работники, даже секретари райкома, политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..

Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:

– Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…

После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.

Именно в это время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому, что хотелось видеть какие-то результаты работы – а в райкоме их не было и быть не могло. Пользуясь тем, что до Риги был всего час езды, я начал время от времени ездить туда – к тому консультанту, который когда-то напечатал моё стихотворение в газете. Правда, теперь он консультировал уже не в газете, а в Союзе писателей Латвии, в его русской секции. Писать стало можно ещё и потому, что я был назначен помощником секретаря, в то время эта должность стала называться «заведующий общим отделом», и по колхозам ездить перестал.

Назначение это произошло ещё до Двадцатого съезда партии, до доклада Хрущёва о культе личности, до начала реабилитации репрессированных. В Особом секторе ЦК моему назначению не обрадовались. Моего Первого секретаря упрекнули:

– Как же так – назначаете такого человека, даже не посоветовавшись с нами!..

Речь шла о том, что работа эта требовала допуска к секретной документации. Хотя, честно говоря, и сейчас не знаю, какие там могли быть секреты. Но по ритуалу даже протоколы заседаний бюро райкома считались секретными, тут уж ничего не поделать было.

Секретарь, однако, ответил им в духе, что ему, мол, лучше знать, кого куда ставить.

В Особом секторе смирились. Несколько позже, когда мать реабилитировали и она вернулась в Москву, я не отказал себе в удовольствии навестить это подразделение ЦК и сообщить им о таком коррективе в моей биографии. Приятно улыбнувшись, мне ответили:

– А мы уже знаем! Поздравляем вас.

Наверное, им всё-таки не давала покоя мысль, что их секретные пакеты с протоколами бюро ЦК получает и вскрывает в Елгаве сын врага народа. Теперь вопрос закрылся.

Но я всё острее чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Стал думать о том, чтобы куда-нибудь уйти. Полного удовлетворения не давало и то, что я снова поступил в университет – на сей раз на филологический факультет. Заочно, разумеется.

В те времена объявили набор в милицию людей с образованием: для улучшения качественного состава. Во мне взыграло юридическое прошлое. И когда в райком пришёл начальник райотдела, с которым я был на дружеской ноге, как и со всеми районными руководителями (помощник секретаря – человек, с которым секретарь нередко советуется: он и самый близкий в аппарате работник, находящийся в курсе всех дел, и в то же время не конкурент), я сказал капитану:

– Поговори с хозяином, чтобы отпустил меня к тебе.

– А ты что – в самом деле пойдешь?

Он не мог поверить, что мне нужна не должность, а работа.

– Пойду.

– Поговорю обязательно.

Я пропустил его к секретарю. Вышел он скоро – красный, как из парной.

– Ну?

Капитан махнул рукой:

– Еле ноги унёс…

Позже досталось и мне. Однако вскоре, когда освободилось место прокурора района, сам же секретарь предложил прокуратуре республики мою кандидатуру. На этот раз не согласилась республика: у них был свой кандидат, да и опыта у меня на самом деле было маловато. Хотя тот прокурор, с которым я работал раньше, на эту должность попал из вторых секретарей райкома.

Уйти по-хорошему никак не выходило.

Итак, выход из душевной неудовлетворённости почудился мне в обращении (наконец-то!) к литературной работе. Было мне тогда уже под тридцать.

То, что я тогда писал, не имело к фантастике никакого отношения. Начал я со вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках, и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным, был связан с тем, что в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта – бывшие легионеры СС. Несколько позже этот же рассказ был напечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было тогда великим событием.