Хотеть не вредно! - [26]

От них мучения нам без конца.

"Ну, погоди!" — подумала я, скрываясь в темный угол зала. Мальчишки разошлись: они отдавались на полную катушку, не жалели своих голосовых связок. Веселье набирало обороты. Только в конце все немного притихли, когда музыканты очень мягко и лирично вывели "Не повторяется такое никогда". Бьюсь об заклад, в этот момент все думали об одном: скоро всему этому конец.

На следующий день я выпустила свою стрелу: написала мальчишкам записку, в которой стояло: "Эй, вы, старые хрычи! У вас что, кровь такая холодная, что, не разогрев ее, вы не можете веселиться? Или это от трусости? Или этим вы высказываете всем нам презрение?" Передала Мараше с суровым видом. Любка меня не одобряла. Мальчишки прочитали и посмеялись. Борис усмехнулся и ничего не сказал. Сашка хихикал и оглядывался на меня. Однако возмездие не замедлило обрушиться на мою голову. Среди адресатов записки я указала Шурика Ильченко, так как Любка меня уверяла, что он тоже пил с музыкантами. Шурик просто рассвирепел. Выяснилось, что он ни капли в рот не брал, все это интриги. То, что я причислила его к тем "алкашам", оскорбило Шурика до глубины души. Он рвал и метал. Мне пришлось униженно просить у него прощения, а мальчишки мстительно наблюдали за нами. Им было страшно любопытно, как я выйду из сложившейся ситуации.

Я так испугалась Буратино, вернее, его праведного гнева (а он дулся на меня все уроки), что плохо себя почувствовала к концу учебного дня. Ушла с домоводства, сославшись на головную боль. Последнее, что видела в классе, это тревожный и вопросительный взгляд Бориса.

Дома я нашла посылку с белым гипюром на выпускное платье, которую прислала тетка из Читы. Стало еще грустнее. Вдобавок ко всему я рассорилась с мамой и ушла из дома, куда глаза глядят, прихватив с собой сестренку. Мы ушли с ней к реке, долго сидели, пока не замерзли, и рисовали себе картины бездомной жизни. Река была свинцовой, на небо набежали тучи, но нам так сладостно было представлять себя несчастными сиротами и бродягами, которые никому, ну, никому не нужны! Вот замерзнем и умрем, пришли в голову мечты Тома Сойера. Тогда Боря поплачет. Кто его еще так полюбит? И все остальные тоже. Что вот Сашка будет делать без меня? Кто его так поймет, как я? Все кончилось, конечно, прозаически. Мы вернулись домой, а мама даже не заметила нашего долгого отсутствия.

Учебу мы запустили весной отчаянно. Жили по любимой пословице Юрия Евгеньевича: "Перед смертью не надышишься". На комсомольском собрании летели клочки по закоулочкам от меня и других комсомольцев. Попробовали установить шефство над отстающими, в числе которых оказались наши музыканты в полном составе. Мы с Любкой Соколовой стонали:

— Дайте и нам шефов: нет сил заставить себя учиться! Ну, ничего не помогает!

А по весне новые заботы: сбор металлолома, уборка оттаявшей слегка помойки, которую надо было колоть ломом. На помойке, правда, работали одни мальчишки, зарабатывали деньги на наши общие нужды. А еще ленинский субботник, уборка территории вокруг школы.

В конце апреля прошел слух, что у ребят скоро отберут инструменты. Они отыграли на нескольких вечерах, продолжали репетировать, но некая обреченность уже витала в воздухе. Сашка стал чаще меня зазывать на репетиции. Просто так, посидеть, послушать. Я приходила вечером, когда основная масса народу разбредалась, и Сашка оставался один. Не было сил встречаться с Борисом в этой обстановке.

Колобоша до сих пор переживал, что пришлось отказаться от моего вокала. Он боялся, что я затаила обиду, и время от времени интересовался:

— Ты на меня не сердишься?

— Да нет же! Забудь.

Как-то за мной увязалась Танька Лоншакова, мы засиделись допоздна. Не знаю, что это нашло на меня, но я написала в тетрадке слово "Пупсик". Сашка что-то бренчал, не обращая внимания на мои почеркушки. А вот Танька заглянула в тетрадку и грязно захихикала. Тогда Сашка стал приставать с вопросом:

— Что у тебя там?

Но я ни за что не призналась бы в своей глупости, да и боялась обидеть его. Однако Колобоша вдруг сказал:

— Я знаю, что там написано. Пупсик.

Я готова была провалиться сквозь землю, а Сашка покраснел и отвернулся. Танька бормотала:

— Ну и что? Мало ли мы о чем.

Сашка безнадежно погрустнел. Он запел что-то печальное, о любви. Меня грызло раскаяние и желание как-то искупить свою вину. В этот вечер наш ангелок и ребенок открылся мне с какой-то иной, серьезной стороны. Он пел, не глядя на нас, и растрогал меня до слез. Что-то я совсем чувствительная стала к концу десятого класса.

Когда расходились, Сашка мне шепнул:

— Мне надо у тебя кое-что спросить.

Он пошел нас провожать. По дороге к нашей компании пристали Витька Черепанов и Любка Соколова. Сашка явно нервничал. Я отправила ребят с Танькой Лоншаковой, которая жила дальше. Колобоша остался.

— Ну? — спросила я его.

Он долго мялся, пытался шутить. Я теряла терпение, тогда он сказал:

— Потом, — и удрал, оставив меня в полном недоумении.

Еще не раз он напрашивался меня провожать, когда мы гуляли вместе в пятиэтажках или сидели на лавочке у дома Любки Соколовой. Я ворчала: