Хотелось бы сегодня - [8]

Васильчиковы чудачества и своевольства Витькина Потроха беззлобно терпели. Светка, правда, всякий раз выговаривала ему, чтоб без звонка приходить не смел, на что всякий раз получала один и тот же ответ:

— А я и не прихожу. Звоню же!

— Да когда ты звонишь? — вскипала Светка. — За пять минут до прихода? Даже себя в порядок привести не успеваю!

— Ты у нас, Светик, всегда в полном порядке! — приобнимал её за плечи Потрохов и оглядывался на Степана. — Скажи, Степан?

Степану оставалось только поддакивать.

Он понимал, что давным-давно уж разведённому Потрохову, не ладившему, кстати сказать, и со своим единственным сыном, вроде бы как с алкогольными проблемами, нравится выступать у них в роли даже не начальника, нет, а скорее друга-покровителя семьи, да и Светка это наверняка понимала.

«Нам его сам Бог послал!» — сказала она после первой же с ним встречи.

Степану её «нам» почему-то невольно запомнилось. Не то что бы резануло, а так как-то… выделилось и отметилось — «нам»! Хотя, если семье, так по-другому и не скажешь. Но, вообще-то, что ни говори, а с появлением Потрохова они друг от друга отдалились ещё больше. И без того уже прежней близости почти не оставалось, а теперь… теперь Светка вроде как затаилась в ожидании чего-то, но затаилась не вместе со Степаном, а вроде как в одиночку. Одна. Без него.

Или показалось?

Степану вдруг подумалось, что он так и не удосужился расспросить жену про её отношения с Потроховым, а ведь мог бы вполне и поинтересоваться, ну, так, разумеется, как бы за между прочим: «Что, мол, про меж вас тогда было-то? Любовь?».

Забыл!

Хотя, что изменилось бы, ответь ему жена заносчиво, допустим следующим:

«Любовь! А ты что думал?»

«Да я-то ничего не думал», — наверное, сказал бы Степан, и это было бы чистой правдой, — не думал ведь.

И никогда не ревновал. Ему это даже и в голову никогда не приходило, может, оттого, что и в себе он ни малейшего поползновения к развлечениям на стороне не наблюдал.

«Зачем? — искренне удивлялся он, когда в какой-нибудь мужской компании заходил разговор на тему желаемого побочного удовольствия. — Если свой самовар под боком?!».

Он даже Потрохову два дня назад ответил так же, когда тот, — дело происходило в всё в том же Фольксвагене, — привлёк его внимание к какой-то пышнотелой, уличной девахе.

— Хотел бы такую? А? Хотел бы? — допытывался Потрохов и, — для пущего утверждения, что ли? — ухватил Степана за коленку и даже затрепал её из стороны в сторону. — Хотел бы?

Тогда-то Степан и ответил:

— Зачем? У меня дома своё добро имеется.

— Да? — удивился Потрохов. — Хорошо тебе! — и руку со Степановой коленки, слава Богу, убрал.

Вообще-то, в нём много чего Степану открылось ранее неведанного. Во-первых, Потрохов оказался никудышным руководителем — сумбурный, заполошный, неорганизованный. Всё делалось им в последнюю минуту, на скоростях и, в целом, совсем не так, как следовало бы. В результате, сразу ничего не состыковывалось, запаздывало, обрывалось, обрастало немыслимыми дополнительными сложностями, каковых могло бы и не быть вовсе, как, например, в случае всё с теми же застрявшими невесть где образцами кирпичей, отправленных голландцами с какой-то окольной оказией, предложенной, разумеется, самим Потроховым, и по каким-то ему только одному ведомым (да и ведомым ли?) соображениям и расчётам. При этом Потрохов был страшно недоверчив и подозрителен. Во всём (и с недоставкой кирпичей тоже) усматривал либо специальный подвох, либо заговор, причём, как правило, без малейших на то оснований, то есть в полном смысле слова на пустом месте. Однако переубедить его в надуманности подозрений было невозможно, на чём-то втемяшимся ему однажды в голову он стоял непоколебимо. Васильчиков, памятуя о непреложном правиле: «ты — начальник, я — дурак!» — всячески старался удерживаться от споров с бывшим своим сотрудником, но, откровенно говоря, в случае с Потроховым ему это день ото дня удавалось всё меньше и меньше. Отношения их, естественно, накалялись, доходило до откровенного ора и взаимных оскорблений, и Светка, которой Степан поначалу всё рассказывал, ему справедливо пеняла, что Потрохов, помимо того, что теперь его непосредственный начальник, и раньше-то, и всегда был тем, кого в детстве, во всех дворах, называли жилой, и потому спорить с ним себе дороже, — морду, как в детстве, не набьёшь и, стало быть, точно уж ничего не докажешь.

— Да ведь он дело загубит, — выходил из себя Васильчиков. — Дело! Я и так и не понимаю, как ему голландцы доверились? Он же блефует. Вся его фирма — он да я! Причём, я — даже и не в фирме, я ещё — вообще никто!

— Вот именно! — соглашалась Светка. — Поэтому и не фыркай. Его тесто, пусть он его и месит!

Дело и впрямь было Потрохова, но чем глубже Васильчиков в него вникал, тем больше понимал: замеситься оно может и очень даже неплохо. Но, разумеется, не с таким подходом как у его теперешнего начальника.

Взять хотя бы всё те же образчики блуждающих по Европе («которую, кстати, Потрохов, по его словам, знал, как свои пять пальцев») кирпичей. Лишь совершенно случайно Васильчиков выяснил их количество — больше полутора тысячи штук! — и на более чем закономерный вопрос: «Куда же мы их, Витя, денем?» — не получил ни одного сколь-нибудь вразумительного ответа, кроме, разве, раздражительного отмахивания: