Хотел ли Гитлер войны: к истокам спора о Сионе - [14]

Подобные словесные стычки Штрассер обычно обсуждал в офицерской столовой. Он говорил, что правящие классы Германии заблуждаются, не допуская офицеров во главу социалистических масс, не давая тем самым, вместо попыток репрессивного подавления, направить в нужное русло их стремления к справедливому общественному устройству, которые уже бродили в душах немцев. «Мы, офицеры, а не евреи, должны повести рабочих», — говорил он. За это среди офицерского корпуса к нему относились с некоторым подозрением и за глаза порой называли «Красным лейтенантом».

Но вернемся назад, в Бад-Эйблинг, к первому появлению Отто Штрассера на политической арене. В Баварии была провозглашена республика. Находясь на курорте, Штрассер был вынужден скрывать тот факт, что он офицер, поскольку рабочие с торфяных разработок из соседнего Кольбермоора были ярыми революционерами. Именно поэтому, кстати, в Бад-Эйблинг прибыл из Мюнхена лидер коммунистов, еврей по национальности Курт Эйснер^{10}.

Отто Штрассер, теперь уже передвигавшийся с помощью палок, пришел на один большой митинг, который состоялся в декабре 1918 года. Он наблюдал за происходящим в переполненном зале с галереи, где находился в окружении десятка своих единомышленников. Он слушал то, что «почти с ума сводило от ярости».

Длинноволосый и бородатый Курт Эйснер был похож на карикатуру на еврея из гетто. Он происходил из польских евреев и плоховато говорил по-немецки; он не был на войне, однако писал статьи для социалистической газеты Vorwärts. Стало быть, он был «социалистом». Им же был и рассерженный человек, сидевший на галерее. Эта зарисовка, пожалуй, может хорошо продемонстрировать разницу между двумя социалистами.

«Курт Эйснер говорил с ужасающим галицийским акцентом, сопровождая свою речь типично еврейской жестикуляцией. Он умело использовал незамысловатую методику общения с неотесанной аудиторией — подобно жулику на ярмарке. «Они упрекают меня за то, что я из Пруссии, — сказал он в ответ на доносившиеся с последних рядов крики «ага, ты — прусская свинья». — Если моя мать на девятом месяце приехала в Мюнхен и я родился здесь, то я должен считаться баварцем. Но (тут он развел руками) ware ich ein anderer gewesen? должен ли я быть кем-то иным?» Пара находившихся неподалеку крестьян поскребли в затылках и кивнули друг другу: «Да, это правда. Тут он правду говорит». Затем Эйснер продолжал: «И во-вторых, они говорят, что я — еврей (снова крики: «Ну да, еврейская свинья!»). Но разве Христос не был евреем? Человек, который поносит нас, евреев, поносит и Христа». Такой поворот окончательно приводит крестьян в замешательство. Они — истинные католики, но тут начинают как-то неловко мяться, с неуверенностью смотреть друг на друга, но в конце одобрительно кивают. Они видят, что здесь где-то зарыта ловушка, но понять никак не могут, где, а потому решают, что лучше всего остаться на стороне Церкви.

Затем он встает. Он кричит о том, что Германия была виновницей этой войны, что офицеры на фронтах лишь пили и жрали в то время, как солдаты шли под вражеские пули. И его речь, и выступление вышедшего ему на смену жирного скототорговца Гандорфера^{11} были направлены, главным образом, против офицеров. «Эти офицеры, эти Schweinehunde^{12}, ходили по шлюхам да по пьянкам, а вы должны были умирать за них»».

Это уже было чересчур для человека, который сидел с побагровевшим лицом на галерее. «Вы врете! Врете!» — прокричал он с такой силой, что ведущий митинга сказал ему: «Если вы хотите выступить, спуститесь и выступите потом, в ходе обсуждения». «Я выступлю», — отвечал Штрассер, и это было его первое публичное выступление.

До этого он никогда не выступал на публике, он то и дело сбивался (душило возмущение), ему был всего двадцать один год, он был слаб да и аудитория была настроена не дружественно. «Я выступил неважно, но эффект от этого был, — говорит Штрассер. — Я сказал им, что если пропорционально сравнить количество жертв среди офицеров и рядовых, то у офицеров оно выше в три раза. И не офицеры обогащались, сказал я, а спекулянты на армейских поставках, как этот пузырь Гандорфер. А где вы были во время войны, господин Эйснер? И вы где были в это время, герр Гандорфер? Я был на фронте, вы, сидящие в зале, тоже там были. Спросите всех этих громкоголосых говорунов, где они были в это время, и, может, им тоже платили те гроши, которые платили нам?»

Пока Штрассер выступал, его оппоненты стали спешно узнавать, кто же это. И тут Гандорфер вскочил с места, оттолкнул Штрассера в сторону и крикнул: «Товарищи! Мы разоблачили этого оратора! Он — офицер!» В зале поднялся глухой ропот, рабочие с торфяных разработок, которые носили ножи за голенищем сапог, угрожающе подались в сторону сцены. Люди, находившиеся рядом со Штрассером, схватили его, подтащили к задней двери, выпихнули наружу и закрыли ее за ним.

Эти двое, Отто Штрассер и Курт Эйснер, называли себя социалистами. Я намеренно делаю упор на этом, дабы показать, сколь разные люди могут называться одним и тем же словом.

Вскоре Курт Эйснер был убит в Мюнхене графом Арко