Хоровод воды - [14]
– Угу, понимаю, – говорит он, удивляясь нелепости сцены: гардероб «Пушкина», партнер спешит поздороваться, а сумасшедшая девчонка изображает Марию Дэви Христос или как там ее.
Угораздило все-таки связаться с малолеткой.
– Нет, на самом деле, я знаю, нам надо увидеться, я боюсь, понимаешь, я не хочу одна, я не хочу ни с кем другим, приезжай ко мне, ничего не привози, понимаешь, завтра уже ничего не будет, я боюсь, я боюсь, я очень тебя прошу, поверь мне, я-то знаю, я никогда так не делала, я не вру, я знаю, не надо в четверг, не будет четверга, и среды не будет…
Тараторит быстро, захлебываясь. Неужели плачет?
Истеричка. Малолетняя дура и истеричка. Или хуже того – наркоманка. Предсказания, благовония, гороскопы, йога и это, как его? – холотропное дыхание.
От девушки, у которой любимый писатель – Пауло Коэльо, добра не жди.
– Я перезвоню, – говорит он и протягивает руку Владимиру.
Обсуждают новый проект, сеть ресторанов по Москве. Аквариумы, внушает Никита, должны быть центром композиции. Так сказать, точкой сборки.
– Этнический стиль, – говорит он, – в каждом ресторане свой. Вместо того чтобы строить огромные декорации, выставить по аквариуму у каждого стола, на дне – развалины храмов и городов. Я могу сделать точные копии реальных руин, этого ни у кого нет вообще. Плюс тексты под стекло на стол, исторические справки, чтобы было чего почитать, пока заказ несут. Аквариумы я сделаю по себестоимости, мне, честно говоря, интересней всего поддержка.
Да-да, по себестоимости. Кто ж ее знает, себестоимость, кроме самого Никиты?
Владимир слушает как надо. Правильно слушает. Пожалуй, это первый правильный момент за весь день. Вероятно, потому, что Никита отключил в телефоне звонок.
Двадцать пятьдесят пять. Еще пятьдесят четыре неотвеченных звонка. Первые двадцать восемь – от Даши, последние двадцать четыре – тоже. Два – от Маши.
За весь день Никита не вспомнил о Маше ни разу, если не считать дневного разговора. Что поделать: семь лет брака.
– Да, милая, – говорит он, – я уже еду.
– Я в гостях у Оли. Заберешь меня?
Оля живет рядом с офисом, по дороге домой Никита иногда заезжает за Машей.
Ему нравится, когда Маша ходит в гости. Или по магазинам. Или в кино. Вообще – когда выходит из дома. Потому что иногда Никите кажется: за ним закрывается дверь – и Маша замирает, словно выключили батарейку. Замирает в глубоком антикварном кресле, даже вечером, не включая свет, свернувшись калачиком, глядя в темноту.
Неприятно. Очень депрессивная картина.
– Я в «Пушкине», – говорит Никита, – возьми лучше такси.
– Ну ладно. Тогда я еще посижу.
Может, поехать теперь к Даше? Впрочем, нет. Надо держать дистанцию. Надо показать: он – взрослый человек, у него своя жизнь, бизнес, семья. Полсотни звонков, рехнуться можно!
Вкус дешевого серебра во рту, влажные, скользящие под пальцами плечи, сережка в левой брови, слабый стон, крупная дрожь, рвущийся наружу гул…
Я не хочу одна, я не хочу ни с кем другим, приезжай ко мне.
Я, наверное, тоже не хочу ни с кем другим.
Но не поеду. Ни сегодня, ни в четверг. Сама же сказала – четверга не будет.
Вот и не будет. Пора кончать с этой историей.
Еще два неотвеченных звонка.
Ноль часов сорок три минуты. Маша выходит из ванной, Никита в кровати смотрит альбом с видами Индии.
– Как прошел день? – спрашивает она.
– Совсем вымотался, – отвечает Никита, – устал, сил нет.
Они засыпают. Перед сном Никита вспоминает Дашу – утреннюю, еще не проснувшуюся, теплую, сладкую, пахнущую сном и постелью. Нет, все-таки еще разок – можно. Напоследок, пока не затянуло. Она вроде говорила – в четверг?
Это даже мило: не хочу одна, не хочу с другим, приезжай, приезжай.
Конец света, в самом деле.
Засыпая, Никита протягивает руку и сжимает Машину ладонь.
Если этой ночью все и вправду закончится, пусть Маша знает: он рядом.
9. Ненадежный приют
Никита засыпает, держа меня за руку.
У него красивая кисть. Сильные пальцы, овальные гладкие ногти, выступающие сухожилия. Светлые волоски, почти незаметные, но жесткие на ощупь.
Он спит, держа меня за руку, а я никак не могу уснуть.
Мне страшно засыпать. Будто входишь в холодную воду, медленно погружаешься, ныряешь с головой, не зная, что увидишь на дне.
Тем крымским летом я ныряла одна, Никита смотрел с берега. Только потом сознался: боится плавать.
Я не боялась ничего. Мне было двадцать девять лет. Никогда прежде я не была так красива, как тем летом.
И никогда уже не буду.
Время выжало меня, будто стираное белье, кинуло на просушку, будто мятую тряпку. Когда-то я думала: время не щадит никого, но теперь знаю – это не так.
Время изменяет всех, но мужчинам идут залысины, неторопливость походки, основательность фигуры. Во всяком случае – Никите. А до других, если честно, мне давно нет дела.
Его руки почти не меняются. Разве что семь лет назад появилось обручальное кольцо рядом со старым, дедовским, которое Никита никогда не снимает.
Моя кожа тускнеет, сохнет, покрывается мелкой рыбачьей сетью, в ней пойманными рыбами бьются прожитые годы. Волосы выпадают, и по утрам я смотрю на подушку, борясь с соблазном пересчитать волосинки.
