Хороший отец - [27]

– Думаю, тебе стоит с кем-нибудь посоветоваться, – сказала она. – С психотерапевтом. Тебе нужно понять, что это не твоя вина.

– Что именно не моя вина? – спросил я. – Что Дэнни пошел на политический митинг? Что он много разъезжал?

– Пол, – сказала она, – я тоже его люблю, но ты доведешь себя до болезни. А ты нужен семье. Нужен мне.

Но я не мог так это оставить.

Я уже привык видеть лицо Дэнни в газетах. Снимки больше меня не поражали. Через две недели после стрельбы я ехал в поезде на Вашингтон, на заседание Конгресса, посвященное убийству. Десять кварталов от станции «Юнион» прошел пешком, высадившись с «Амтрака», который провез меня мимо кирпичных городов и фабрик, мимо реки, ручьев и ржавеющих плавильных печей. Солнце горело в небе рубином. От станции передо мной протянулись торжественные улицы столицы: тенистые газоны, памятники в окружении ярких цветов, монументальные парки под алой и багровой листвой дубов. Над головой развевались американские флаги, хлопали красно-бело-синие полотнища. Все здесь, кажется, создавалось, чтобы внушать трепет или благоговение.

Никогда раньше я не бывал в Капитолии, хотя за время практики лечил нескольких конгрессменов и сенаторов. Я, конечно, следил по телевизору за слушаниями по Уотергейту и Иранской операции. Я знал силу эти залов, множества камер, груза истории, надежд толпы.

За моей спиной мужчина разговаривал по мобильному:

– Бесплодие, но они считают, что это излечимо.

Я пересек улицы D и С, отметив, что на них нет обычного городского многоцветья мусора, прошел мимо здания Сената, мимо сенаторов и охраны у входа. Полиция Капитолия в белых рубашках и черных шляпах патрулировала просторный проспект Конституции. После 11 сентября подъезды к правительственным зданиям перегородили шлагбаумами и бетонными укреплениями на случай террористической атаки. Вдоль пешеходных дорожек торчали тяжеловесные бетонные клумбы-кашпо. «Вот как действует страх, – подумалось мне. – Он все уродует».

На лужайке за Капитолием репортеры устанавливали освещение и камеры, направляя их на купол. При виде их меня охватила паника. Хотелось пройти неузнанным. Мюррей достал мне пропуск на галерею зала заседаний. Я оделся в бесформенный пиджак и неприметную мужскую шляпу. Не хотелось сидеть в первых рядах, попадать в объективы, видеть под своими фото подпись: ПОЛ АЛЛЕН, ОТЕЦ ОБВИНЯЕМОГО ДЭНИЕЛА АЛЛЕНА. Я натянул шляпу на уши.

Операторы видеотехники пили купленный где-то кофе. Комментаторы в дорогущих синих костюмах сидели на раскладных стульях и читали газеты в ожидании событий, достойных запечатления. На подходе к Капитолию – ступени, колонны, квадраты и треугольники – я уголком правого глаза заметил памятник Вашингтону, как порез в трепещущей синеве неба. В тот же миг я услышал первое стрекотание камер, извещающее о неизбежном нашествии туристов: пожилых пар в ярких нейлоновых футболках, японских бизнесменов, нагруженных новейшей техникой, разжиревших американских семейств и мясистых немцев, выстраивающихся перед бархатом веревочных ограждений в ожидании стерильной речи экскурсовода.

Глядя на ступени Капитолия, я начинал ощущать, что значит для людей власть друг над другом. Я чувствовал, что Вашингтон – не просто географическое понятие. Образ этих зданий проник в глубину моего сознания посредством бесчисленных фотографий, кинофильмов, показов в новостях. В этом широком мускулистом здании чувствовалось что-то нечеловеческое. Оно вызывало в памяти кладбище слонов или медвежью берлогу.

Я чувствовал это каждым мускулом и суставом.

Женский голос за моей спиной произнес: «Я уже разложила свою жизнь по полочкам». Мужчина в выпачканном краской комбинезоне шмыгнул к парковке, за ним погнался полицейский. Разом вспыхнули и щелкнули сотни цифровых камер, волосы у меня на загривке встали дыбом. Обступившие меня монументы не умещались в объективы, слова и рамки фотографий. Разница была – как следить за работой художника или увидеть репродукцию картины в журнале. Быть здесь означало признавать власть духа места. И признавать всю кощунственность преступления моего сына.

Джей Сигрэм был не просто человеком. Он был сенатором, кандидатом в президенты. Он сам был зданием, символом – непомерным, как окружавшие меня стены и обелиски. Атака на президента – это атака на институт президентства. Атака на кандидата – это атака на саму демократию. «Выборы – это надежда», – сказал мне агент Секретной службы. Мой сын обвиняется в убийстве надежды. Надежды страны и мира.

Я показал охраннику документы. Он округлил глаза, поняв, кто я такой, но промолчал – выписал мне пропуск и указал на лестницу.

Внутри я держался с краю, стараясь не привлекать внимания. Люди в костюмах стояли группами. Повсюду расхаживали полицейские в форме.

Зал был огромен. На возвышении в его передней части заняли свои места лишь несколько конгрессменов. Остальные переходили с места на место, совещаясь с помощниками. Я нашел себе место в конце зала.

В тот год председателем комитета был Марк Фостер. Он призвал зал к порядку в пять минут десятого. Произнес вступительную речь, перегруженную патриотизмом и гневом.