Хорошего человека найти не легко - [3]

О’Коннор — враг не только безлюбовной рациональности, но и той ложной мудрости, что делает человека черствым себялюбцем, вроде Эсбери («Озноб»), которого из бездны эгоизма спасает опять-таки простая, искренняя, нерассуждающая любовь матери. Нет, О’Коннор не против разума вообще, но разум должен покорно идти в упряжке веры. Такова была позиция О’Коннор, но смысл многих ее произведений — в обличении не только «холодной» власти науки, но и порабощающей человеческий дух, ломающей волю человека, не брезгующей насилием для утверждения своей духовной власти религии.

Эту противоречивость позиции и победу над католической догмой видим мы в лучших новеллах писательницы: «Соль земли», «Хорошего человека найти не легко», «На вершине все тропы сходятся». Нужно иметь в виду, что в произведениях О’Коннор всегда несколько уровней смысла. Первый — это то, что сразу бросается в глаза — главный конфликт. В рассказе «Соль земли» — это столкновение доктора философии Хулги Хоупвел с мнимым продавцом Библий. У Хулги «самое высшее образование», какое только может быть. Она уверена, что нет ничего непознаваемого, что нет бога, а есть лишь «ничто». У нее свое вероучение, по ее «выкладкам», причастность к науке уже спасение и сила, ибо позволяет видеть «суть вещей». Трагический парадокс состоит в том, что как раз об окружающем мире и людях сама Хулга ничего не знает и горько обманывается в первом же встречном — жестоком мерзавце, который питает извращенный интерес к калекам.

В начале рассказа писательница замечает, говоря о Хулге, что она «чуть скашивала льдисто-голубые глаза с таким видом, будто ослепла усилием воли и прозревать не намерена». А устами лжепродавца выносится и окончательный приговор ее «духовной слепоте»: «И чего я тебе еще скажу, Хулга: ты уж не строй из себя. Заладила: ничто, ничто — да я сроду ни во что не верю». Так Фланнери О’Коннор уравнивает интеллектуальную «гордыню» с предельным невежеством и глухостью души. И жаловаться Хулге вроде бы не на что: ее неверие, только грубо и примитивно «сдублированное», обратилось против нее же. Но это — первый «уровень» смысла. Исключительная, острогротескная ситуация рассказа отнюдь не лишена социально-разоблачительного смысла и, объективно, даже того духа сомнения и неверия, которого так опасалась О’Коннор. Ведь столь несоразмерны «наказание» искалеченной в детстве Хулги и ее «преступление», состоящее главным образом в том, что она несчастна, одинока и ищет утешения в знании, а не в вере и надежде. А главное, писательница ополчается не столько против «дьявола образованности» — термин самой О’Коннор, — сколько против обывательского равнодушия и самодовольства, расхожего легковесного оптимизма мещан и собственников. Отвращение и ужас внушает О’Коннор не только лжепродавец Библий, но и миссис Фримен, которая является типичной представительницей этих «добрых» обывателей. К ней писательница испытывает прямо-таки ненависть, холодную, сдержанную и непреодолимую. Останавливает внимание и сама фамилия «Фримен», что значит «свободный человек». Характерно, что у новеллиста 20-х годов сатирика Ринга Ларднера «Фримен» — имя почти нарицательное для преуспевшего буржуа, глухого к добру, начисто лишенного сердца. «Фримен» у О’Коннор тоже пародирует представление о настоящем, «стопроцентном», американце, воплощающем деляческое трезвомыслие и мертвенность, «несвободу» духа.

В рассказе «Хорошего человека найти не легко» мы встречаемся с особенно гротескной фигурой христоборца. Герой в противовес евангельскому Христу — «Христос наоборот», воплощение зла. В разговоре с одной из своих жертв он упрекает Христа за то, что тот «перевернул все вверх тормашками»: умер якобы во искупление зла и спасение человечества, а зло продолжает существовать. Более того, люди находят, по словам Изгоя, особую радость в том, чтобы причинить другому «пакость». Как и сам Изгой. Ему нипочем убить неповинных людей, в том числе грудного младенца. То, что, убив целое семейство, Изгой не испытывает «счастья» и не находит «спасения», по замыслу писательницы, очевидно, и должно доказывать несостоятельность его бунта. Однако опять за этим страшным актом «богоборчества» вырисовывается другое значение конфликта между Изгоем и несчастным семейством. Все они — в какой-то мере продукт современной «цивилизации» отчуждения и разрушенности «братских», родственных связей между людьми. Даже у бабушки сохранились лишь остатки инстинктивной привязанности к сыну, но больше всего она любит себя и в конечном счете думает среди разразившегося по ее вине несчастья только о себе. Правда, под угрозой неминуемой смерти у нее «в голове прояснилось» и она почувствовала какое-то странное родственное чувство к Изгою: «Ты ведь мне сын. Ты один из детей моих?» Но прозрение пришло слишком поздно. В ответ на человечный жест — она касается плеча Изгоя — следует трехкратный выстрел, а затем и «надгробное» слово убийцы: «Хорошая была бы женщина, если бы в нее каждый день стрелять…»

Анализируя рассказ, один из американских критиков подчеркивал его неправдоподобность: трудно себе представить, — говорил он, — что по дорогам Америки рыщут убийцы, которые, обсуждая теологические проблемы, попутно отправляют на тот свет целые семейства. Но опять-таки, каким бы невероятным ни представлялся сюжет (а он, кстати, не так уж невероятен: достаточно вспомнить документальную повесть Т. Капоте «Обыкновенное убийство»), создается впечатление значительной жизненной правды, поданной в намеренно заостренной форме. Изгой носит такое имя не только потому, что в окружающем его мире он «ни при чем»; он — жертва общества «хорошо пригнанных», которые, попавшись ему в руки, сами становятся жертвой, «искупают» безразличие общества ко всем неприкаянным.