Хореограф - [96]

Что-то не так было с ногами. Залевский приподнялся на локтях и увидел свои ободранные колени, тщательно вымазанные йодом. Он полз на карачках? Как это выглядело? Или падал? Ему захотелось провалиться куда-нибудь от стыда. На негнущихся ногах побрел в туалет. На пластиковой створке душевой кабины висела его мокрая рубаха. Вспомнил, что его рвало. Черт! Значит, полный набор. Во всей отталкивающей неприглядности. Да чего там! Во всем безобразии. И мальчишка убирал за ним, застирывал его рубаху. Своими невозможно красивыми руками. Он был свидетелем его позора, его пьяных непотребств.

Он добрался до лежбища, едва вписавшись в дверной проем. Этот маленький засранец виноват в том, что Марин сорвался в штопор. Он ведь все прекрасно понимал! Он же умный. И он оказался совсем не тем, за кого все это время принимал его Залевский. Возможно, поведение Марина даже забавляло его. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть плечо и острую коленку сидящего рядом с ним парня. Сколько он так просидел? Всю ночь?

Впрочем, хореограф провел здесь насыщенные в творческом смысле дни. Образы, рождавшиеся в его голове под воздействием соприкосновения и общения с мальчишкой, еще сослужат ему службу. …Нет, не то… Он нахлебался эмоций так, что едва мог их выносить. Они были неподъемными, разбухали от одних только его воспоминаний и разрывали его в клочья. Память чувства, привет физиологам! Надо взять себя в руки и как-то завершить их совместный вояж, не выставляя себя на посмешище.

Чья-то ладонь легла на лоб Марина, и боль таяла, как влага на запотевшем стекле. Ах, да… это он. Целитель, черт бы его драл… Сначала выпотрошил без наркоза, а теперь вручную снимает боль… Манипулятор. Хорошо, что он молчит: Залевский не вынес бы сейчас ни одного вслух произнесенного слова. Убил бы. И победил наконец. В голове его зазвучали взрывы победных петард – громкая нестройная трескотня, и горло наполнилось хохотом – идиотским, безудержным.

Мальчишка вытянулся рядом и уткнулся теплым носом в его плечо. Жалел его? Понимал и жалел? Он не мог не понять. Залевский почему-то думал, что это будет просто. Парень же согласился поехать с ним. Разве он не понимал, что может означать такое приглашение? Он же опытный, как выяснилось. И разве он, Марин, не стоил его любви? Он вновь думал, что этот человек уже тогда, в клубе, наметил его себе с дальним прицелом. И понимал, чем его взять, чем обратить на себя его внимание. Он поманил Залевского именно сексом, которым кипело его исполнение. И Марину пригрезился фантастический любовник. Хореограф легко или при определенных усилиях мог обломать этот его прицел. И парень не пожалел бы, но он на всю катушку включил «мальчишку», «сына». Чтобы возместить и натешиться. Он все рассчитал. Если бы он попытался проделать с Залевским такое в Москве, Марин отшатнулся бы. Отступил. Но куда было деваться в Индии? Он же отвечал за спутника – за этого коварного стратега. Они рыли этот туннель с двух сторон, но так и не встретились, разминулись. И каждый уперся в свой тупик. И эта дорога не стала их общей.

Когда-то он обрадовался, нащупав его болевую точку – безотцовщину. И даже деловито «измерял глубину его раны». Он думал только о том, как ее использовать в работе над постановкой. И совершенно не представлял, что она, эта болевая точка, впрямую коснется его самого, что эту рану будут лечить им – Марином Залевским. Если ты лезешь в душу, ковыряешь раны человека, будь готов к тому, что доверившийся тебе человек будет ждать от тебя помощи. Иначе для чего ты это делал? Черт! Он должен им всем! Всей своей труппе. Но спросил с него только этот, который захотел взять его в отцы. В Индии настал его черед. Это он привез сюда Марина. И теперь хореографу казалось, что он зачал этого парня от Господа или от неопознанной субстанции внезапно эволюционировавшей ноосферы, выносил в себе плод, как идею, вслушиваясь в его дыхание и сердцебиение, удивляясь его внутриутробному шевелению, получая тычки изнутри ногами, локтями, кулачками – в сердце, в печень, в диафрагму, и наконец в муках исторг в мир – двуликого монстра, ни одним ликом не похожего на него. Ужаснулся, перегрыз пуповину и отрекся от детища, не ощутив родства. Нет, не исторг. Этот малый втихаря коварно пустил корни и прорастал сквозь него молодыми своими побегами. Лицемерная маленькая дрянь. Не было в нем ничего ангельского, но было что-то, что заставляло хореографа все время думать о нем. Он вновь погружался в сон. У него не было больше сил осмысливать происходящее.

Проснулись ближе к вечеру и занялись укладкой чемоданов. Им предстояла долгая ночь перелета. Два одиночества будут лететь в ночном небе на другой край света – в ледяной промозглый город. Залевский не смотрел на мальчишку, и в конце концов тот надел свои наушники. Он перестал слушать Индию и, наверное, мыслями уже покинул ее. Он возвращался в свою музыку и к своим девочкам. Хотя девочек, подозревал Марин, уже минус одна.

Чтобы не натыкаться друг на друга в суете сборов, Залевский ушел на пляж – в последний раз посмотреть на аравийский закат. Как-то особенно тяжело покидать этот край вечером, когда твои длинные тени устремляются на восток, хватаются за волосатые стволы пальм и пытаются удержать.