Хореограф - [48]

– Ты не находишь, что «возгордиться своей мудростью» звучит как-то абсурдно? И вообще, у чуваков все было: могущество, сокровища, жизненная сила. Что там еще? Мудрость. И они от всего этого взяли и исполнились зла? По-моему, их оклеветали. Из зависти, наверное. На самом деле, боги просто коварно замочили асуров, чтобы ограбить. С сокровищами-то понятно. А как можно присвоить себе чужую жизненную силу, мудрость?

– Хм. Как-то упрощенно у тебя получилось, – удивился Залевский. – Там много разных битв, и не таких однозначных, хотя, возможно, упрощение до схемы выявляет суть. Очищает от камуфлирующей патетики первопричину – совершенно человеческие страсти: зависть, ревность, борьбу за власть. И тогда становится очевидным порожденный ими банальный криминал – убийства и разбой.

– Мне кажется, никому и никогда не удастся договориться о том, что есть зло, а что есть добро. Каждый, по мере надобности, будет выдавать одно за другое. Я бы за асуров болел. Чем-то они мне импонируют, – засмеялся мальчишка.

Залевский вдруг подумал, что впервые, находясь в Индии, интересуется не окружающим ландшафтом и всем ассортиментом доступных удовольствий, а исключительно своим спутником. Он был до краев полон им. И весь этот дивный экзотический край представлял собой лишь статичный фон к ежеминутно меняющемуся портрету его друга. Друга?

13

Грохот падающих в раковину предметов разбудил Залевского. Мальчишка выскочил из ванной крайне взволнованный – увидел в зеркале, что в мочке уха нет серьги.

– Да и шут с ней, – пожал плечами Залевский, – было бы, о чем горевать. Или там были бриллианты? – спросил он, видя отчаяние на лице парня.

– Да при чем тут?!…

– Слушай, ну купишь себе новую, в конце концов. Хочешь, я тебе куплю?

– Нет, мне нужна эта.

– Почему? – поинтересовался Марин. – Почему именно эта?

Его вдруг неприятно кольнула мысль, что парню дорога серьга, потому что дорог человек, ее подаривший. Кто он?

– По кочану, – огрызнулся мальчишка.

На нем не было лица. Словно от этой серьги зависела его жизнь. Жизнь на кончике серьги, серьга – в яйце, яйцо – в курице, курица – в утке, утка – в зайце, заяц ускакал…

– Перетряхни постельное белье, – буркнул Марин, обидевшись на грубость. Кто же подарил ему серьгу? Что в ней такого? Да самая обычная, он видел такие у своих артистов. Ничего особенного. Она очень шла мальчишке, конечно. Но это же не повод? Начинаются тайны. А он уже так привык, что мальчишка распахнут настежь! Да вообще без всяких дверей! Идешь, как сквозь вчерашнюю анфиладу «лабиринта Фавна». И вдруг оказывается, что это не череда открытых всем покоев, а эффект зеркал, направленных друг на друга. Поэтому, куда бы ты ни повернулся, как далеко ни углубился, ты всегда видишь только самого себя. И кто там Фавн? Тот, кто таится в зазеркалье? Или ты сам? Идея показалась хореографу весьма плодотворной.

Парень нашел серьгу под подушкой и, наконец, обратил внимание на нестерпимый зуд кожи по всему телу – ночью его жестоко покусали кровожадные москиты.

Залевский наносил на места укусов мазь, ворча, что надо было своевременно воспользоваться репеллентом.

– Интересно, а почему они тебя не покусали? – недоумевал мальчишка.

– Они любят молодую кровь. Кусают самого младшего в помещении. Я специально тебя прихватил, чтобы меня не кусали, – ухмылялся хореограф.

– Ты взял меня сюда на съедение комарам? Чтобы обезопасить себя? – ужаснулся пострадавший.

– Я вообще взял тебя на съедение, – зловеще рассмеялся Залевский, дразня парня. Тот обернулся и уставился на лоб Марина, словно на него были нанесены концентрические круги мишени. Провел пальцем по рассекавшей переносицу складке.

– Что это у тебя? Это старость?

– Это опыт и зрелость.

– Нет, это морщины и старость!

Месть? Глумится? Черт бы его подрал с этими сатанинскими шуточками. Знает ведь, что обижает. Не щадит. Залевскому оставалось только улыбаться, покорно принимая правила игры.

И вдруг его осенила догадка:

– Эй, пацан, ты боишься старости?

– Боюсь. Старость отвратительна… стыдна.

Ну конечно! Он ведь тоже приглядывался к Марину! Украдкой. Словно исследовал на предмет симптомов, изучал, с чего человек начинает портиться. Как подкрадывается этот ползучий неотвратимый недуг – старость. И был намеренно бестактен (бравада от страха перед неотвратимостью) и снисходителен – от осознания своей молодости и свежести – причина ощущения собственного превосходства. Но, парень! Сорок лет – это зрелость, а не старость! Или Марин не заметил, как переступил этот порог? А как быть со свежестью и новизной чувств? Они оба – на пороге. Еще чуть-чуть – и этот малый расцветет и станет, быть может, секс-символом своего поколения. Еще чуть-чуть – и Марин пожухнет, и от его сексуальной привлекательности останутся лишь воспоминания.

К своему сороковому дню рождения он получил фирменный балетный дружеский удар под дых: кто-то из бывших сокурсников прислал ему старое его фото в балетном белом трико. И он увидел себя семнадцатилетнего. С изумлением обнаружил, как потрясающе, неосознаваемо хорош был, темнокудрый, с одухотворенным лицом и напряженным взглядом, с точеным статным телом, с выгнутой тугим парусом грудью и с упругими безупречными ягодицами, так невозможно хорош, что хотел бы обладать собой, семнадцатилетним. Как долго он был совершенством? Почему ему никто не сказал тогда, в юности, как он хорош? Даже близкие. Почему он не видел, не осознавал этого сам? Он спрятал фотографию куда-то в книгу, намеренно не глядя на обложку, чтобы забыть, чтобы не сравнивать.