Homo Divisus - [3]

Тельп вышел, а Корн уставился в потолок, теплившийся слабым голубоватым светом, он пытался понять, что в действительности имел в виду врач с широким лбом, еще не дрожавшими пальцами и близорукими глазами. Потом потолок погас.

Корн открыл глаза от легкого прикосновения ко лбу. В комнате снова было светло. На стуле рядом с его кроватью сидела девушка.

«Словно сошла с портрета, — подумал Корн, — с портрета кого-то из старых мастеров, которые видели мир таким, каков он есть».

— Ты Кома? — спросил он.

— Да. Вот я и пришла.

— Знаю. Ты психолог. Руководишь процессом моей адаптации.

— Можно сказать и так. Но весь этот процесс сводится к беседе, — она говорила спокойно, выразительно, как хороший лектор.

— С чего ты хочешь начать?

— Безразлично. Когда-то ты увлекался астрономией, верно?

— Да. В школе — откуда ты знаешь?

— Считай, что я знаю о тебе очень много и впредь не удивляйся. Договорились?

— Да. До поступления на факультет биофизики я и в самом деле интересовался астрономией.

— Меня порадовало, когда я это обнаружила. С теми, кто по ночам смотрел в небо, легче разговаривать. Они какое-то время находились как бы вне времени. Такое остается на всю жизнь.

— Не понимаю.

— Понимаешь, только не отдаешь себе в этом отчета. Вспомни…

Он хотел сказать, что не знает, о чем вспоминать, но тут ощутил на лице вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо в ярких вечерних звездах. Это было давно, лет десять, может, двенадцать назад: растрескавшаяся дорога, низкие глинобитные мазанки, блеяние коз, а потом равнина и развалины, с которых они смотрели на небо.

— Над пустыней звезды кажутся ближе, — говорил старик с раскосыми глазами, — и поэтому обсерваторию построили здесь. Ночами они смотрели на небо, а утром, когда всходило солнце, спускались в подземелье на отдых. Прошла почти тысяча лет, как они ушли, но и сегодня они жили бы точно так же.

Корн помнил лицо старика. Он вел старую развалюхуавтобус, жевал табак и торговался о цене за проезд. Потом была ночь, и когда они возвращались по шоссе через пустыню, звезды над ней были еще ближе.

— Ты знаешь и о той обсерватории? — спросил Корн.

— Да. Но тогда ты был еще слишком молод и тебе все казалось неизменным, вернее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда. Если мы начинаем замечать изменения, значит, подходит старость. И тогда дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.

— Зачем ты все это говоришь?

— Потому что время — твоя проблема.

— Проблема?

— Да.

Он, не понимая, внимательно смотрел на девушку, на ее неподвижные темные глаза и гладкие, собранные на затылке в большой узел волосы. Потом перевел взгляд на ее руки, но увидел лишь два светлых пятна, кисти приобрели четкость, только когда он присмотрелся.

«Как на экране у плохого киномеханика, — подумал он. Вероятно, что-то неладно с мозгом. Впрочем, хорошо, что я вообще вижу».

— Сколько тебе лет. Кома? — спросил он.

— Это важно?

— Думаю, да. Ты разговариваешь со мной, словно старшая сестра, которая вводит в жизнь братишку, а ведь, наверно, ты еще играла в песочнице, когда я сдавал выпускные экзамены.

— Я никогда не играла в песочнице, — спокойно сказала Кома, и все-таки Корну показалось, что он ее чем-то обидел.

— Согласен, сравнение не из удачных. Но в любом случае, ты моложе меня. По-моему, ты хочешь что-то сказать. Так скажи прямо и ясно.

Она некоторое время не отвечала, потом улыбнулась.

— Одно я скажу тебе прямо и ясно, Стеф. Наши с тобой беседы — моя работа. Я знаю, что делаю, и нам придется еще немного поговорить, если ты не очень устал.

— Я не устал, и давай покончим с этим как можно скорее. Потом можно будет просто поболтать.

— Вряд ли тебе захочется… Скажи, ты никогда не думал стать космонавтом?

— Конечно, думал. Как и каждый парень моего поколения.

— А будучи взрослым?

— Возможно. Не помню.

Однако он помнил. Это было после высадки на Венеру первой экспедиции. Сидя у телевизора, он видел несметные толпы на улицах, флажки с серебряными эмблемами космонавтов и цветы, цветы, цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах — знакомые по газетным фотографиям лица вернувшихся оттуда. А вот тех, ктовозвратился в металлических ящиках, установленных в грузовых отсеках ракет, не показывали, но они были здесь, незримые, придавая еще большую значимость героизму живых. Он опоздал тогда в кино, потому что передача затянулась, а ему хотелось досмотреть все до конца. Но тогда ему уже было столько лет, что он не мог представить себя рядом с ними. Возможно, он еще сумел бы вообразить себя там, на Венере, выходящим из ракеты в белесые испарения планеты.

— В роли космонавта мне трудновато себя представить, признался он.

— Экспедиция к далеким планетам, возвращение спустя многие годы…

— Нет, это не для меня.

Она помолчала.

— А имя профессора Бедфорда тебе ни о чем не говорит?

— Нет. Какая-нибудь теорема, закон? А может, я должен его помнить по какому-нибудь съезду?

— Нет. Это было задолго до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.

— Так позвони отцу и спроси, если тебе так необходимо.