Хома Брут - [6]

Охнув, Хома бросился на помощь шинкарю, оттаскивая от него истошно воющего котяру. Тот бился как дикий зверь, тараща жуткие глаза и плюясь во все стороны. Лапы у него оказались удивительно мускулистыми и противными на ощупь даже больше, чем на вид. Изрядно попотев, Хома насилу оторвал его от Горивита. Наконец побежденный кот отстал и с мерзким шипением уполз куда-то в угол.

Шинкарь обалдело оглядел залитые горилкой штаны и истерзанные ноги. Потом схватил Хому за руку, чтобы подняться.

– Ну и скотина! – он испуганно озирался по сторонам. Руки у него дрожали.– Давай-ка выпьем! – в отчаянии предложил он и, ссутулившись, поспешил за новой порцией горилки.

– Почему б не выпить? – ухмыльнулся ему вслед Хома, довольно пригладил усы и, развязав зипун, по-хозяйски плюхнулся на лавку.

Хозяин вернулся с четырьмя чарками горилки и, расположившись рядом с гостем, принялся жадно пить.

– Спасибо тебе, Горивит! – Хома с таким удовольствием припал к чарке, что у него на глазах заблестели слезы счастья. Горивит ничего не ответил.

Молча и торопливо они выпили по две чарки. Подмигнув Хоме, хозяин резво принес еще.

– Нет, ну какой противный кот! – захмелев, обратился к нему Хома.– Шибко он тебя?

– А! – Горивит равнодушно показал на дырки в штанах. Сквозь рваную ткань виднелись кровавые подтеки.– Не впервой,– грустно хохотнул хозяин.

– Да гнать его надо! – разошелся Хома и ударил кулаком по столу.– Ишь, чего творит!

В углу снова промелькнула тень. Парень сжался, испугавшись, что кот, услышав его слова, вдруг выскочит и вцепится ему в лицо.

– Надо,– уткнувшись в чарку, Горивит совсем помрачнел и явно не желал поддерживать беседу.

Зато захмелевший Хома был необычайно доволен. Чем больше заполнялся его живот, тем сильнее теплело у него на душе. Ему было так хорошо, что захотелось обнять весь мир, даже противного кота и угрюмого хозяина. Зажмурившись, бурсак затянул песню:

Там, у вишневом у саду,

Там соловейко щебетал.

До дому все просилась я,

А он меня не отпускал.

Ты милый мой, а я твоя,

Пусти меня, взошла зоря.

Проснется матушка моя,

Захочет знать, где я была.

– А ты на то ей дай ответ:

– Была чудесной майска ночь.

Весна идет, красу несет,

И рады все ее красе!

Горивит хоть и путал слова, вторил ему:

Ты, мать моя, не молода,

Я – молода и весела.

Я жить хочу, и я люблю!

И не ругай ты дочь свою.

– Ах, дочь моя, речь не о том,

Где ты гуляла в эту ночь.

Коса твоя расплетена,

А на глазах блестит слеза.

– Коса моя расплетена,

Ее девчата расплели.

А на глазах горит слеза,

Ведь попрощалась с милым я…

– Скучно, хозяин! – шикнул на него Хома.– Мрачно, невесело. Потому и шинок пуст, понимаешь? Да разве так отдыхают?! Надо так, чтобы душа от восторга развернулась! – отстегнув саблю и положив ее на стол, парень вскочил с лавки.– А хочешь, я спляшу?

Горивит ничего не ответил, но разгулявшемуся Хоме было все равно. Вскочив с лавки, он принялся отплясывать гопака, залихватски приседая и весело посвистывая. По полу застучали его сапоги. Бурсак зарумянился, заулыбался.

Впервые за долгое время он был таким сытым и пьяным. Забыв обо всем на свете, Хома кружился в танце, спотыкаясь, тяжело дыша, но не сбавляя темп, не боясь мерзкого кота и не обращая внимания на хозяина, который перестал петь и глядел на него недобро, с каждой новой чаркой становясь мрачнее тучи.

Исполнив три длинные песни и одну покороче, намотав несколько кругов по шинку, парень наконец запыхался. Подбежав к столу, он плюхнулся на лавку, чтобы промочить горло. Отхлебнув горилки, он облил усы, довольно облизнулся, громко по-детски рассмеялся, качнулся на лавку и захрапел.

Глава III Плата за жадность

Проснулся бурсак от громкого воя и отвратительного шипения, которое казалось таким громким, будто раздавалось прямо у него в голове. С трудом разлепив хмельные веки, Хома тотчас снова закрыл их, лениво свесил руку с лавки и промямлил спросонья:

– Кто здесь?

Рука коснулась чего-то лохматого, шерстяного и грязного. Решив, что это его любимый пес Бубен прибежал разбудить заспавшегося до полудня хозяина, бурсак улыбнулся, потрепав его по боку.

Бубен почему-то не подставил слюнявую пасть и мягкие уши, а отпрянул, словно чужой.

«Капризничает,– продолжая дремать, Хома рассеянно думал: – Интересно, почему Бубен такой слизкий?! Опять забежал в летнюю хату и опрокинул на себя чарку киселя? Ох, и достанется нам обоим от Варвары…»

Повернувшись, парень едва не свалился с лавки.

И мгновенно вспомнил, что ему больше не шесть лет. Он не в родном хуторе. Нет ни любимого пса, ни летней хаты, ни всегда строгой Варвары, которая присматривала за ним вместо умершей матери. Да и за окном был не полдень. Чернела ночь. Сквозь узкое окно бледный месяц едва ронял блики на стол перед Хомой. Грязный шинок, не освещаемый больше ни одной свечой, казался теперь не таким унылым. Зато гораздо более пугающим.

«Кто же тогда меня разбудил?» – нехотя, через силу Хома сел на лавке.

Ощущение непонятной тревоги одолевало его, заставляя сердце бешено колотиться.

Приглядевшись, в полумраке догорающей свечи он увидел, что возле стола стоит лохматое нечто. То ли человечек, то ли зверь. Его горбатое тело кое-где покрывала шерсть, свисавшая грязными клоками с боков и лица. Или морды? Лицо это было или морда, Хома так и не сумел разобрать. Разрез глаз был кошачьим, кроме того, при повороте головы глаза вдруг ярко вспыхнули в темноте зеленым светом, а затем снова подернулись отвратительным бельмом, как у слепых. Из пухлых щек, покрытых шерстью, вились совершенно кошачьи усы. Но нос и рот были человеческими. Почти человеческими – мешали острые неровные клыки, частоколом торчавшие из-под слабого подобия губ. На скрюченное тело была надета узкая жилетка до пояса. Штанов у существа не было. Стояло оно на задних лапах. Или ногах? Вместо ногтей из волосатых рук или из того, что должно было быть руками, торчали длиннющие страшные когти, достающие аж до пола. Облезлый хвост постоянно двигался, не прекращая ни на секунду.