Холодный ветер в августе - [6]

Пеллегрино поднял руку в жесте, символизирующем мир. Он не сердился.

— Я заказал масло, — сказал он. — А тебе бы лучше оторвать зад да пойти отремонтировать эту штуку. Возможно, она не догадалась повернуть кнопку вверх или вниз. М-м-м! Что за женщина! A madonna. Che coscie! Так говорят римляне. Что за бедра! — сказал он. — Вито, посмотри на меня!

— Дай мне поесть.

— Посмотри на меня, — он вновь засмеялся. — Подними лицо. Arrosolato, застенчивый, как девушка. Ах, Вито, Вителлоне.

Он поднялся со стула и сжал тонкую шею мальчика.

— Когда-нибудь у тебя будет такая женщина. Не сейчас. Сейчас ты еще маловат для таких. Сейчас для тебя — нервного, нетерпеливого — нужны девушки. Но позже, когда ты станешь мужчиной…

— Ладно, что ж, я не мужчина. Это моя вина?

— Ох, Вито, я только дразню тебя.

Он схватил сына за черные волосы и повернул юное лицо так, чтобы глубоко посмотреть ему в глаза.

— Вито, скажи-ка мне, — сказал он, пристально вглядываясь в черные глаза сына. — Это еще не произошло, нет? Ты все еще девственник, нет?

Мальчик вздрогнул, его смуглые щеки порозовели. Он попытался убрать отцовскую руку с волос.

— Черт возьми…

— Не чертыхайся, — сказал Пеллегрино, грозя ему пальцем. — Я не говорю тебе, что делать, я просто задаю тебе вопрос: ты все еще девственник?

— Господи Иисусе!

— Хорошо, — сказал Пеллегрино. Он улыбнулся и нежно потрепал Вито по щеке. — Хорошо. Не беспокойся об этом. Это вскоре произойдет. Ты станешь мужчиной, Вито. Ты станешь таким мужчиной… У тебя будет столько женщин. Поверь мне. Я счастлив за тебя.

— Ах-х, — мальчик оттолкнул стул и бросил на отца взгляд, полный гордости и смущения. Затем подошел к зеркалу, висевшему над раковиной, и тщательно пригладил волосы. Отец смотрел на него, глубоко тронутый красотой мальчика.

В такие моменты он был благодарен за сына — не потому, что это его кровь, что это он породил такое быстрое и изящное создание, но просто потому, что Вито был чем-то красивым, чем-то блестящим и сверкающим в установленной им самими суровости его жизни.

Надежда увядала в Алессандро Гаспаре Пеллегрино медленно, ветвь за ветвью, радость за радостью, как слабеющее дерево. Это дерево никогда не цвело. Кривое, худосочное, рожденное на узких задних улочках Флоренции, как и сам Алессандро и, как и он, искалеченное и увечное от рождения, это деревце уходило корнями глубоко в камни. Эти каменные глыбы когда-то были цветами, самым лучшим, самым ярким цветом человеческого сердца и ума. Все погибло, все задавлено, все свалено в кучу, все превратилось в холодный камень. Справедливость Бога, цветок. Доброта Христа, божественность человека, вечность искусства, независимость разума — все цветы превратились в камень.

И вот так, питаемая только анархическими мечтами — мечтами поэзии, политики и парадокса — и скудной жизненной силой молодости, осторожно росла его надежда. И наконец выросла — достаточно для того, что он смог жениться, ухитрился перебраться в Америку и осесть в Нью-Йорке. Там-то и началось увядание этого молодого человека с укороченной ногой, страстным лицом и бледной беременной женой, молодого человека, который, кроме того, обнаружил немного сторонников, готовых разделить его роскошную мечту о том, чтобы выкорчевать все эти уродливые камни, перевернуть все скамьи в судах, сбить с голов епископов митры, уничтожить все мучения человечества одним последним чудовищным взрывом динамита. Там-то и началось его увядание.

Что это было, как это случилось? Уродливость. Он бы ответил: прежде всего — уродливость. Но, конечно, никто не задал ему этого вопроса. Вот и вторая причина: одиночество. И еще одна: цинизм, этот бесцветный ледяной флорентийский яд, который он впитал из родных камней. Уродливость, одиночество, самонадеянность — вполне достаточно, чтобы иссушить человека.

Даже тогда надежда Алессандро хотя и не давала никаких новых побегов, но все же еще жила. До тех пор, пока однажды в «Брукалине» он не застыл в черном костюме, держа своего маленького четырехлетнего сына, укрытого от ноябрьского дождя промасленной материей, и ожидая, когда можно будет бросить горсть мокрой земли в могилу жены. Теперь все было кончено. Basta. Хватит.

Не сумев найти работу по специальности (он был столяр-краснодеревец), Алессандро подрядился на службу привратником, чтобы можно было присматривать за мальчиком. Он перебрался из одной мрачной закопченой дыры в другую, таща своего Данте, свои стамески и шила, забавную причудливую гравюру с изображением Бакунина, на которой он был скорее похож на щеголя начала XIX века, и своего сына.

Вито был его единственным сокровищем, его фамильной драгоценностью. Его статуэткой. И Алессандро с благоговением наблюдал, как удивительно отражается в мальчике его итальянское наследство, как будто все гении Флоренции трудились над его созданием. Из фигурки Делла Роббиа он превратился в мальчика Вероккио, затем Сансовино, Донателло, гибкого, неоформившегося, женоподобного, и наконец — в стройного, мускулистого юношу Челлини, с полным изогнутым ртом, сарацинским носом и глазами, похожими на черную смородину на солнце.