Холодный апрель - [53]

Луиза задохнулась от возмущения. Стояла, не находя слов, и глаза ее за стеклами очков казались выпуклыми.

— Пикассо… это же модно…

— Вот-вот, все это именно мода, временное увлечение, или, я бы сказал, затмение. А искусство — вечно.

Глядя на эти грязные пятна, свалки досок, на расчлененные лица и фигуры людей, изображенные в самых невероятных расцветках, Александр чувствовал, как росло в нем глухое раздражение, захлестывало безрассудной злостью. Хотелось сказать что-то едкое и убедительное, но слов нужных не находилось, мысли метались вокруг одного и того же философского постулата о том, что живое, а тем более человеческое может быть познано лишь в целостности его. Сколь мелко ни дроби человеческое естество, как пристально ни рассматривай клетки, составляющие тело, феномена человека не познать. Это из высокомерной науки пришло желание все анализировать. Но что хорошо для науки, то совсем не годится для искусства. Там, где начинаются поиски частностей, в форме ли, в содержании ли, — искусство умирает. Оно лишь в целостности. Оно как душа, духовное начало в человеке, которое нельзя оценить ни в рублях, ни в марках, ни в чем-либо другом.

Ему захотелось уйти поскорей из этих раздражающих его залов, и он спросил:

— Можно я пойду вниз?

— Но мы потеряемся.

— Я вас подожду у раздевалки.

Луиза еще раздумывала, что ответить, а он уже пошел через залы, стараясь не глядеть на мишуру обесчеловеченной ерунды. Остановился лишь в одном месте, и то потому, что там толпилось десятка полтора молодых парней и девушек, оживленно споривших между собой. Спор шел по поводу большой скульптуры, напоминавшей человека в водолазном скафандре и крутящей по меньшей мере полсотни колец хулахупа. На фоне черной стены это черное вырисовывалось пунктиром электрических лампочек, ярко подсвечивавших кольца. Некоторые из спорщиков уверяли, что скульптура плоха уже тем, что слишком реалистична.

Через открытую дверь Александр вышел в уютный внутренний дворик и вздохнул облегченно: здесь не было никаких «произведений искусства», только небо, все более голубеющее к полудню, да плавные овалы высоких стен сочного красно-лимонного цвета. И это было по-настоящему красиво. Он постоял на ветру, постепенно отходя от темного озлобления, накопившегося в нем, и, уже нигде больше не останавливаясь, спустился вниз, в центральную ротонду, где была раздевалка.

Луиза пришла вскоре: то ли она все тут уже видела, то ли наслаждаться этим «искусством» в одиночку не могла.

— Куда же мы теперь?

— Пойдемте просто походим.

Переждав поток машин, они пересекли улицу Конрада Аденауэра, и Александр со злорадством подумал о знаменательности того факта, что музей так называемого «левого» искусства оказался на улице, носящей имя одного из первых лидеров крайне правых Западной Германии. Ведь если разобраться, то между крайне левым и крайне правым разницы никакой. Где-то в перспективе эти два щупальца смыкаются, образуя кольцо, а еще лучше сказать — петлю на шее всего гармоничного, здорового, истинно народного.

По ту сторону улицы начинался большой парк с чисто вымытыми весенними дождями асфальтовыми аллейками, и они молча пошли по одной из этих аллеек: к старому в разговоре возвращаться не хотелось, а новые темы не находились. Справа высилось здание театра, что было видно по своеобразной архитектуре и афишам, висевшим на стене, слева в отдалении блестел темными стеклами дом-куб, похожий на огромный аквариум, а впереди голубело зеркало небольшого озера с высокими, свисающими над водой ивами. И эти плакучие ивы, и фонтан, живописно серебрящийся посередине озера, и свежая зелень другого берега, — все это создавало своеобразный парковый уют, успокаивало. Хотелось сесть тут и молчать, слушать благостное позванивание фонтана да шелест свежей листвы. И он присел бы на скамейку у воды. Но Луиза не дала ему рассиживаться.

— К обеду надо домой успеть, — заторопила она.

Об обеде он не подумал. Он вообще не думал о необходимости возвращаться только для того, чтобы поесть. Привык в Москве: если уж уезжал из дома, то до вечера. И никто из его московских приятелей не ездит обедать домой, а ходят в столовые или кафе. Из-за какого-то перекус она терять время?!

Александр встал и неохотно пошел следом за Луизой, огибая озеро по плитняку, ровненько устлавшему берег.

— Это не по-божески, — сказала Луиза, не оборачиваясь. — Бог ко всем одинаково милостив, к красивым и некрасивым, к здоровым и увечным.

Как видно, ей не давал покоя незаконченный разговор. Почему она решила воспользоваться авторитетом бога, было непонятно, но Александр не стал задумываться над этим.

— Не по-божески — убивать в себе и в других добродетель, — сказал он, будто и не было долгого перерыва в разговоре. — Божеское — это красивое, целостное, гармоничное, доброе. Разложение в нас чувства красоты и целостности — дело злое, а сознательное разложение и вовсе преступное дело.

— Это вы об абстрактном искусстве?

— О нем самом.

— Но ведь это поиски новых форм.

— Модернизм — не поиски, а скорее отсутствие таковых. Поиски — всегда труд, порой тяжелый и неблагодарный. Так называемым «новым» художникам трудиться не хочется, а благодарность подавай немедленно… Вот и подменяют созидание шедевров болтовней о шедеврах. Дескать, я создал, а публике разбираться. А кто не разобрался, не разглядел в этой мазне гениальности, тот, значит, тупица. Никому не хочется прослыть тупицей, и люди изворачиваются, выискивая в модернистском бреде каждый свое. Никчемные мазилы, у которых пусто в голове, пусто в сердце и в душе тоже пусто, навязывают людям свою бездуховность. Это может быть названо кражей душ человеческих. А по всем религиозным легендам это прерогатива не божественного, а сатанинского. Разве не так?..