Холодные зори - [2]
– Это верно, – согласился купидон, – зори сумнительные… Нонче чагу станем жечь, авось пронесет господь.
– Боже, как хорошо! – прошептал Никитин.
– Это что, вот поближе к вечеру соловьев послушаем… Их тут у нас тьма темная!
Михайлов хвалил соловьев, толковал о предстоящем строительстве железной дороги, чугунки. Вспоминал друзей – Второва, Придорогина, Милошевича, – вот время было!
– Золотой век-с, – печально вздохнул.
– Одних уж нет, а те далече,. – сказал Никитин.
И снова подумал о Наташе – как она там, в своем Высоком, где весна голая, потому что еще и сада нет, а только тощие хворостинки с бирками-дощечками, на которых генеральской рукой выведены карандашом названия яблоневых сортов. И снова, как утром, твердо решил, что сделает формальное предложение. «Не могу без вас! – так прямо и скажет. – Решайте же, радость моя!»
Он даже мысленно не смел назвать ее на «ты».
Обедали в саду рано, по-деревенски. Беседа сперва текла не обременительно – о книгах, о поэзии. Да что поделывает Иван Саввич, да чем новеньким собирается осчастливить почитателей.
Цензуру поругали. Вспомнили недавние мытарства злосчастного «Семинариста»: уж чего бы, кажется, а вот, поди же, полгода держали.
– А «Кулак»! А «Кулак»! – вскочил Михайлов. Он достал с полки дарственный экземпляр поэмы, по его особому заказу переплетенный в дорогой синий сафьян, и попросил Никитина вписать на полях шестнадцать зачеркнутых цензурою строк: «Меж тем, по улице широкой…» – и так далее.
Вот тут-то разговор перекинулся на события, развернувшиеся в деревне после знаменитого манифеста.
– Жгут помещиков-то… – Михайлов понизил голос, словно кто-то их мог подслушать. – Да ведь и как не жечь!
Он сам вышел из крепостных, мужицкие беды были ему близки и понятны.
– В Приваловке, слышно, бунтуют, в Хаве…
– Помилуйте, да этого и надо было ожидать, – раздраженно отозвался Никитин. – Чего ж вы хотели? Человека средь бела дня грабят, как же, скажите, ему не отбиваться!
– Да, да, – сокрушенно кивнул Михайлов.
И подумал с тревогой, что коль этак и дальше пойдет, как бы и салотопки его не разнесли под горячую руку. «Солдатиков, видно, придется попросить у его высокопревосходительства… Не миновать, придется… Так-то верней дело будет».
И неловко оборвалась, угасла беседа.
День тянулся весенний, долгий.
Вскоре после обеда из города приехал михайловский приказчик, и Антон Родионыч ушел с ним в дом. Из распахнутых окон долетали обрывки разговора о каком-то новом котле, который надобно доставить на завод, о лошадях для перевозки этого котла, и где их достать, и сколько потребуется. Монотонные звуки голосов прерывались сухим пощелкиваньем счетных костяшек и частой божбой приказчика: «Да лопни мои глаза! Да чтоб мне…»
Никитин устал от долгого дня, от яркого солнечного света, от разговоров. Ему вдруг прохладно показалось в тени под яблонями. Он отыскал в саду открытую полянку, прилег на самом солнцепеке, закрыл глаза.
И враз явилась она, Наташа, он почуял ее запах, запах свежевыглаженного платья, каких-то, ею одною употребляемых духов, похожих на робкий аромат белых цветочков повители… «Да, да, – задремывая, подумал Иван Саввич, – нечего, конечно, тянуть. Вот поеду и сразу же объяснюсь… ах, милая!»
Он проснулся оттого, что озябли ноги.
Солнце закатывалось за верхушки деревьев. По темным низам сада пластался беловатый дымок и пахло как-то едко, неприятно. «Чагу жгут, – сообразил Никитин. – Вот ведь странно, такой жаркий день стоял, а к вечеру как похолодало…»
Пришел Михайлов.
– Ну и спали ж вы! – сказал восхищенно. – Хотел было разбудить к чаю, да не решился.
– Какой чай! – замахал руками Никитин. – Ко двору пора. И так боюсь, не злоупотребил ли нынче свежим воздухом…
– Да чашечку одну! – упрашивал Михайлов. – Самовар на столе. Смоковки вишневые, ваши любимые…
– Ох, искуситель! – Иван Саввич обнял старика. – Ну что с вами сделаешь!
И было чаепитие, и выехать пришлось лишь в сумерки.
От лугов, как из погреба, тянуло холодом. Закат догорал медленно, нехотя. Над Михайловской дачей стоял плотный, беловато-желтый дым.
– Эк, накурили! – оглядываясь назад, усмехнулся извозчик. – Чистая сраженье!
Никитин промолчал. Он зябко съежился, поднял воротник сюртука. И все думал, думал, как устроить будущую свою женатую жизнь. И выходило, что не миновать новый дом строить, не жить же ей в грязи, на постоялом. «А батенька? – запнулся вдруг. – Его-то куда денем?»
Нет, с отцом он расстаться не мог.
«Да, но тогда – как же?»
Он вздрогнул. Длинная волна озноба прошла по всему телу. «Неужели? Боже мой… Неужели сейчас, когда наконец решился переступить черту…»
Сомнений не было: наваливалась болезнь.
Рушилось все.
1974
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… Сколько же было отпущено этому человеку!Шумными овациями его встречали в Париже, в Берлине, в Мадриде, в Токио. Его портреты – самые разнообразные – в ярких клоунских блестках, в легких костюмах из чесучи, в строгом сюртуке со снежно-белым пластроном, с массой орденских звезд (бухарского эмира, персидская, французская Академии искусств), с россыпью медалей и жетонов на лацканах… В гриме, а чаще (последние годы исключительно) без грима: открытое смеющееся смуглое лицо, точеный, с горбинкой нос, темные шелковистые усы с изящнейшими колечками, небрежно взбитая над прекрасным лбом прическа…Тысячи самых забавных, невероятных историй – легенд, анекдотов, пестрые столбцы газетной трескотни – всюду, где бы ни появлялся, неизменно сопровождали его триумфальное шествие, увеличивали и без того огромную славу «короля смеха».
«… Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело.
«… На реке Воронеже, по крутым зеленым холмам раскинулось древнее село Чертовицкое, а по краям его – две горы.Лет двести, а то и триста назад на одной из них жил боярский сын Гаврила Чертовкин. Много позднее на другой горе, версты на полторы повыше чертовкиной вотчины, обосновался лесной промышленник по фамилии Барков. Ни тот, ни другой ничем замечательны не были: Чертовкин дармоедничал на мужицком хребту, Барков плоты вязал, но горы, на которых жили эти люди, так с тех давних пор и назывались по ним: одна – Чертовкина, а другая – Баркова.
«… Наконец загремела щеколда, дверь распахнулась. Кутаясь в старенький серый платок, перед Мочаловым стояла довольно высокая, худощавая женщина. На сероватом, нездоровом лице резко чернели неаккуратно подведенные брови. Из-под платка выбивались, видно еще не причесанные, черные волосы. Синяя бархотка на белой худенькой шее должна была придать женщине вид кокетливой игривости. Болезненность и страдание провели множество тонких, как надтреснутое стекло, морщинок возле рта, на щеках. Все в ней было жалко и нехорошо.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Имя Льва Георгиевича Капланова неотделимо от дела охраны природы и изучения животного мира. Этот скромный человек и замечательный ученый, почти всю свою сознательную жизнь проведший в тайге, оставил заметный след в истории зоологии прежде всего как исследователь Дальнего Востока. О том особом интересе к тигру, который владел Л. Г. Каплановым, хорошо рассказано в настоящей повести.
В сборник вошли лучшие произведения Б. Лавренева — рассказы и публицистика. Острый сюжет, самобытные героические характеры, рожденные революционной эпохой, предельная искренность и чистота отличают творчество замечательного советского писателя. Книга снабжена предисловием известного критика Е. Д. Суркова.
В книгу лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького Ю. Шесталова пошли широко известные повести «Когда качало меня солнце», «Сначала была сказка», «Тайна Сорни-най».Художнический почерк писателя своеобразен: проза то переходит в стихи, то переливается в сказку, легенду; древнее сказание соседствует с публицистически страстным монологом. С присущим ему лиризмом, философским восприятием мира рассказывает автор о своем древнем народе, его духовной красоте. В произведениях Ю. Шесталова народность чувствований и взглядов удачно сочетается с самой горячей современностью.
«Старый Кенжеке держался как глава большого рода, созвавший на пир сотни людей. И не дымный зал гостиницы «Москва» был перед ним, а просторная долина, заполненная всадниками на быстрых скакунах, девушками в длинных, до пят, розовых платьях, женщинами в белоснежных головных уборах…».
Русская советская проза 20-30-х годов.Москва: Автор, 1992 г.
«… Со стародавних времен прижился у нас такой неписаный закон, что гениям все дозволено. Это, мол, личности исключительные, у них и психика особенная, и в силу этой «особенной» психики им и надлежит прощать то, что другим ни в коем случае не прощается.Когда иной раз заспорят на эту тему, то защитники неприкосновенности гениев обязательно приводят в пример анекдоты из жизни разных знаменитых людей. Очень любопытно, что большая часть подобных анекдотов связана с пьяными похождениями знаменитостей или какими-нибудь эксцентричными поступками, зачастую граничащими с обыкновенным хулиганством.И вот мне вспоминается одна простенькая история, в которой, правда, нет гениев в общепринятом смысле, а все обыкновенные люди.
«… Но среди девичьей пестроты одна сразу же привлекла его внимание: скромна, молчалива, и ведь не красавица, а взглянешь – и глаз не оторвешь. Она не ахала, не жеманничала, не докучала просьбами черкнуть в альбом. Как-то завязался разговор о поэзии, девицы восторгались любимыми стихотворцами: были названы имена Бенедиктова, Кукольника, Жуковского.Она сказала:– Некрасов…– Ох, эта Натали! – возмущенно защебетали девицы. – Вечно не как все, с какими-то выдумками… Какая же это поэзия – Некрасов!– Браво! – воскликнул Никитин. – Браво, Наталья Антоновна! Я рад, что наши с вами вкусы совпадают…Она взглянула на него и улыбнулась.