Холодные игры - [115]

Но вскоре я заметила, что после весеннего оживления скучно не только мне, но и всему обществу, и даже рабочим женщинам, у которых мужья работали на прииске по 12–14 часов в день и домой зачастую вообще не появлялись.

По моим прикидкам, после смерти Гордеева-старшего самые предприимчивые и чувствительные к новому люди, оставшиеся в Егорьевске, – семья трактирщиков и семья остяка Алеши. К ним я и обратилась со своей идеей. Расчет оказался верным – они посмеялись над «сумасбродной» Софи, но помогли мне воплотить идею в жизнь. У Алеши от прошлой навигации осталось несколько рулонов бракованного полотна, которые лежали без пользы. У Розы в числе ее приданого имелась швейная машинка. Из Алешиного полотна на Розиной машинке моя Вера сшила огромный тент-крышу. Под руководством Алеши его пропитали каким-то отвратительным на вид составом, который, по словам остяка, делал его плохо проницаемым для воды. Несколько вездесущих племянников Алеши изготовили прочные столбы и шесты, а калмычка Хайме наделала удивительных разноцветных фонариков, внутрь которых можно вставлять свечки или лампадки. Варвара расписала драконами и цветами остатки полотна, из которых мы изготовили множество треугольных флажков и вымпелов на палочках.

Главный вопрос решила опять-таки Роза. Из Большого Сорокина она привезла древнеглазого еврейского дедушку со скрипичным футляром под мышкой. Звали старика Яковом, сын его и внук держали в Сорокине питейную лавку, а сам дедушка давно ушел на покой и ждал смерти. Смерть же, по его словам, как-то про старого Якова позабыла, а на беззлобные подколки вроде «ты б ей напомнил», он отвечал: «Ну не смешите мои тапочки, кто ж смерти о себе напоминает!» Возможность еще каких-то жизненных событий дедушка Яков воспринял со всем мыслимым воодушевлением и с хорошо знакомой ему Розой поехал охотно, тем более что ни сын, ни внук никакого интереса к игре на скрипке так и не проявили, а вечное брюзжание бессмертного дедушки о старых добрых временах надоело им хуже горькой редьки.

Таким образом, где-то к середине июня почти в центре Егорьевска, на берегу пожарного пруда и напротив собора появилась утоптанная огороженная площадка под обширным навесом на столбах, между которыми на веревках висели флажки, вымпелы и фонарики. Огромная надпись перед входом гласила:

ТАНЦЕВАЛЬНАЯ ПЛОЩАДКА ДЛЯ ВСЕХ СОСЛОВИЙ.

ЗАХОДИ И ВЕСЕЛИСЬ.

ПЛАТА С ДАМ, БАБ И ДЕВОК – 10 КОПЕЕК.

С ГОСПОД, МУЖИКОВ И ПАРНЕЙ – 15 КОПЕЕК

В первый день мы с Розой и Варварой (и все наши доброжелатели) очень волновались – вдруг никто не придет и вся затея провалится?

Когда начало темнеть, мы зажгли фонарики и еще четыре факела по углам. Все это красиво отражалось в пожарном пруду. Я села у входа с билетами, а дедушка Яков опустился в углу площадки на стул и заиграл на скрипке. Дрожащие звуки понеслись над водой.

Волновались мы напрасно. К началу действия вокруг уже собралось народу едва ли не больше, чем могла вместить огороженная площадка.

В основном пришли городские мастеровые со своими подружками. Крестьяне стояли поодаль и смотрели.

Яков закрыл глаза и играл вдохновенно и неутомимо, но каждые полчаса мы все равно устраивали ему перерыв, чтоб дедушка не перенапрягся.

В первый же вечер выручка составила пятнадцать рублей чистыми деньгами. Перед тем как идти спать, мастеровые парни подходили ко мне (Минька и Павка указали им на меня как на главного придумщика), кланялись и благодарили. Их застенчивые подружки с прилипшей к губам шелухой выглядывали из-за широких плеч кавалеров. Все мы очень радовались успеху.

В дальнейшем я расширила «дело» по нескольким направлениям. Роза устроила на берегу пруда что-то вроде вечернего буфета и продавала пироги, сбитень, самодельные конфеты и другие сласти. Мы крепко договорились с ней, что спиртного не будет (пьяные мастеровые мне были не нужны), однако она явно меня обманывала, а я ничего не могла поделать. Сначала Роза торговала сама, а потом снарядила Хайме. Иногда Хайме подменял кто-нибудь по уговору, а она сама брала в руки гитару и пела протяжные калмыцкие песни, под которые русские крестьянки в нарядных сарафанах умудрялись вполне грациозно кружиться и перестраиваться рядами. Иногда на гитаре играла и пела Элайджа. Уговорить ее удалось не сразу и только с помощью Пети. У нее удивительный глубокий голос и, по всей видимости, абсолютный слух. Во всяком случае, она безошибочно повторяла и наигрывала любую услышанную ею мелодию. Но петь среди людей она сначала боялась. Я объяснила это собравшимся, попросила их остаться за пределами площадки, провела Элайджу внутрь и посадила ее рядом с Яковом. Дедушка заговорил с нею по-еврейски, и Элайджа сразу оттаяла. Когда она начала петь (разумеется, тоже какие-то еврейские гимны) и взяла какую-то невозможно высокую ноту, собравшиеся вокруг люди восхищенно вздохнули, как один человек. Но гляди, Элен! Вот разница! Это не была толпа! Люди разных народностей и языков слушали Элайджу как одна большая душа!

Потом Элайджа часто приходила и сменяла дедушку Якова, который на танцевальной площадке обрел новый смысл жизни, помолодел и даже пытался заигрывать с молоденькими самоедками. Когда мы заплатили ему за игру первые деньги, он вообще прослезился, потому что впервые за долгие годы мог что-то сам себе купить, а не просить денег у сына. (Он тут же накупил конфет и угощал ими девок. Они отказывались, стесняясь, а Яков сердился и топал ногой в калоше.) Он мог бы играть на скрипке и в Сорокине (как и делал в молодости, еще до того, как открыл лавку), но сын запрещал ему играть на свадьбах, говоря «папа, не роняйте себя». То, что старику это в радость, глупый мойша, по-видимому, не понимал или не принимал в расчет.