Холодное сердце (другой перевод) - [4]

Михель оказался работником, какого тут еще не бывало. Лес он валил за троих, и если шестеро тащили бревно с одного конца, то другой его конец взваливал на себя он один. И вот, проработав на рубке леса полгода, он однажды пришел к своему хозяину и сказал: «Довольно мне рубить лес, хочу поглядеть, куда идут мои бревна, не отпустите ли меня разок с плотами?»

Хозяин ответил: «Не стану чинить тебе помех, Михель, если ты хочешь немного проветриться, и хотя для рубки леса мне нужны сильные люди, как ты, а на плотах важна ловкость, пусть на этот раз будет по-твоему».

На том и решили. Плот, с которым он должен был отплыть, счален был из восьми связок, и последняя состояла из толстенных строевых бревен. И что же? Накануне вечером длинный Михель доставляет к реке еще восемь бревен невиданной толщины и длины, и каждое несет на плече с такой легкостью, словно это шесты, — все только диву дались. Где он срубил их, этого и поныне никто не знает.

У хозяина прямо-таки взыграла душа, когда он это увидел, ведь он прикинул, сколько могут дать за эти бревна. А Михель сказал: «Ну вот, на них я и поплыву, а на тех щепочках далеко не уедешь!» Хозяин хотел отблагодарить его парой сапог, какие в ходу у плотогонов, но тот бросил их и извлек откуда-то другие, каких еще никто не видел. Мой дед уверял, что весили они сто фунтов, а длиною были в пять футов.

Плот тронулся, и если раньше Михель удивлял лесорубов, то теперь поражаться должны были плотогоны. Все ждали, что из-за огромных бревен плот пойдет по реке медленней, чем обычно, а он, наоборот, как только они вошли в Неккар, полетел как стрела. Если обычно на каждой излучине Неккара плотогоны с трудом удерживали плоты на стрежне, чтобы не сесть на гальку или на песок, то теперь Михель каждый раз прыгал в воду, одним толчком направлял плот левее или правее, чтобы побыстрее пройти опасное место, а когда река текла прямо, перебегал на первую связку, заставлял всех приналечь на шесты, упирал в гальку свой огромный шестище, и от одного толчка плот несся вперед так, что берега, деревья и села, казалось, летели мимо.

Так прибыли они вдвое быстрей, чем всегда, в Кельн-на-Рейне, где они обычно и продавали свой лес. Но тут Михель сказал: «Ну и купцы же вы, хорошо же вы, нечего сказать, понимаете свою выгоду! Неужто вы думаете, что весь этот лес, что пригоняют из Шварцвальда, идет у жителей Кельна на собственные их нужды? Нет, они покупают его у вас за бесценок, а потом перепродают за большие деньги в Голландию. Давайте продадим здесь бревна помельче, а те, что побольше, погоним в Голландию. Все, что мы выручим сверх обычной цены, пойдет в наш карман».

Так сказал хитрец Михель, и остальным это понравилось. Одним потому, что им хотелось побывать в Голландии и поглядеть на нее, другим из-за денег.

Только один был среди них честный человек, и он попытался убедить их не рисковать добром хозяина и не обманывать его насчет цены, но они этого человека не послушались и слова его позабыли. Не позабыл их только Михель-голландец.

Они поплыли с лесом вниз по Рейну, Михель правил плотом и быстро доставил их в Роттердам. Там предложили им цену вчетверо больше прежней, и особенно хорошо заплатили за огромные бревна Михеля.

Увидав столько денег, шварцвальдцы потеряли голову от радости. Михель разделил выручку: четвертую часть оставил хозяину, остальное роздал плотовщикам. И теперь они с матросами и всяким другим сбродом пошли шататься по кабакам, где прокутили и проиграли свои деньги, а того честного человека, что отговаривал их плыть дальше, Михель-голландец продал торговцу невольниками, и о нем не было больше ни слуху ни духу.

С тех пор Голландия стала раем для шварцвальдских парней, а Михель-голландец был у них за царя. Лесопромышленники долго ничего не знали об этой торговле, и незаметно пришли сюда из Голландии деньги, сквернословие, дурные нравы, пьянство и картежничество.

А когда эта история раскрылась, Михель-голландец как в воду канул, но умереть он не умер. Уже добрых сто лет он безобразничает в нашем лесу, и говорят, что с его помощью многие сумели разбогатеть — но ценой своей бедной души, больше я ничего не скажу. Знаю только, что и теперь еще в такие ненастные ночи он выискивает на пригорке, где не положено валить лес, самые лучшие ели, и мой отец сам видел, как он сломал ствол толщиною в четыре фута, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сбивается с доброго пути и идет к нему в товарищи. В полночь они спускают лес на воду, и Михель плывет с ними в Голландию. Но будь я владыкой Голландии, я велел бы расстрелять его картечью, потому что все суда, в которых есть хоть доска от Михеля-голландца, непременно тонут. Поэтому и приходится так часто слышать о кораблекрушениях. Отчего бы иначе прекрасный, сильный корабль величиной с церковь не удержался на воде и пошел ко дну? Но в том-то и дело, что стоит лишь Михелю-голландцу свалить в Шварцвальде ель в ненастную ночь, как одна из прежних его досок выскакивает из пазов судна, образуется течь, и корабль со всеми, кто на нем плыл, гибнет. Вот каково предание о Михеле-голландце, а это правда — все дурное в Шварцвальде идет от него. О, сделать человека богатым он может! — прибавил старик с таинственным видом. — Но мне от него ничего не нужно. Ни за какую цену не хотел бы я оказаться в шкуре толстяка Эцехиля и Длинного Шлюркера. Говорят, что и Король Танцоров тоже поддался ему!