Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921 - [9]

Даша особенно любила наши чтения вслух — это была давняя традиция в нашем доме. Когда мама или В. М. закрывали книгу, она смеялась: «Вот, одним позором стало меньше, а то совсем отстала от литературы и просто разучилась читать».

Даша не любила Иду Самойловну. С самого начала она показалась Даше, не склонной осуждать людей, каким-то чуждым элементом — инородным телом — в нашей семье. Ее удивляло свойство И. С. всегда хвалить и выдвигать себя на первый план, говорить о своих женских успехах и о поклонниках и ставить нам, девочкам, в пример свою энергию и жизненность.

Ида Самойловна никогда не училась в университете, но постоянно вспоминала «студенческую среду», где ее окружали кавалеры и она была знаменита тем, что танцевала сразу в четырех углах комнаты.

Мама старалась объяснить Даше поведение Иды Самойловны тем, что муж бросил ее и она поневоле зависит от нашей семьи — она была унижена как женщина, и теперь, не имея ни места, ни денег, она хочет утвердить себя. Даша через силу старалась «понять» и согласиться с мамой. Товарищи родителей тоже не любили И. С. и не доверяли ей, и это еще больше, чем конспирация, отмежевывало их от нашего дома.

4

Так медленно шла наша подпольная жизнь в Москве в самом конце 1919 года. Дни становились короче, зима стояла морозная и беспощадная, и я с дрожью думала, что мы еще не дожили до ее середины. А что будет потом?

В нашей семье я выросла с мыслью о русской революции, которой посвятили жизнь все близкие, окружавшие нас. Ее считали неизбежной и желанной — и она наступила. Но она пошла совсем не по тому пути, о котором говорили взрослые:

— Нам придется оставаться на страже — неизбежна широкая политическая борьба: привилегированные классы не так легко откажутся от своих преимуществ… Но откроются новые огромные возможности — все силы нужны стране для созидательной работы…

Я привыкла слышать эти слова с детства. Но какая могла быть работа в бессилии нашей подпольной жизни, скованной холодом и лишениями?

Однажды под вечер я возвращалась домой по пустынным улочкам, окружавшим наш квартал, с небольшим кульком добытой крупы в руках. Переходя маленькую, занесенную снегом площадь, я увидела совсем старую женщину, закутанную в серый платок. Она несла два ведра воды, настолько полные, что они расплескивались на каждом шагу, а капли тут же превращались в льдинки. Не в силах поднять вёдра зараз, старуха передвигала их по очереди: несла вперед одно из них, ставила его и возвращалась за другим, оглядываясь и боясь отойти на слишком большое расстояние.

Я подошла к ней и предложила ей помочь. Женщина покосилась на меня недоверчиво и как-то нехотя согласилась. Может быть, она опасалась, что я отниму у нее ведро? И мы пошли молча рядом, через площадь, к обледенелым ступенькам крыльца ее одноэтажного дома. Боясь поскользнуться, я осторожно внесла ведра одно за другим, поставила их на пороге и простилась с ней. Она растерянно поблагодарила меня.

По дороге я старалась вообразить, что эта угрюмая старуха, может быть, на самом деле фея из сказок Перро. И вот — она вознаградит меня за добрый поступок и пошлет мне неожиданную радость: что-то переменится в нашей жизни…

Но когда, после долгого стука в обитую клеенкой дверь, я вошла в нашу комнату, там все оставалось по-прежнему. На слабом огне печки грелась кастрюля с водой в ожидании, чтобы в нее всыпали принесенную мною крупу; Наташа подкладывала щепки, мама убирала в комнате, В. М. писал за столом возле окна, Адя рисовала, а И. С. шагала взад и вперед и громко рассказывала про случай из своей жизни, когда она проявила всю свою находчивость и смелость.

Я растерла полотенцем онемевшее от холода лицо и подошла к печке согреть руки.

Эта наша вторая зима после долгой жизни за границей — во Франции и Италии — была особенно тяжела. Иногда казалось немыслимым, невозможным, что прошло немного более двух лет с тех пор, как мы жили на берегу Средиземного моря и в нашем саду зимой цвели мимоза и апельсинные деревья. Или все то, что происходит вокруг, — только дурной сон и надо резко встряхнуть его и проснуться? Но окружающее было вполне реально, и не ночной кошмар душил меня и парализовал волю.

Лёжа в постели, в тишине, я подолгу вспоминала свое детство и отрочество — все их этапы, стараясь понять, как жизнь привела нас сюда, к мосту у Яузских ворот.

Часть II Детство. Годы изгнания

5

Я начала помнить себя очень рано. У меня сохранились воспоминания младенчества: я лежу, тесно спелёнутая, на большой кровати со светлым покрывалом, или меня держит на руках моя кормилица после ванны, завернутую в одеяльце, с головой, повязанной белой косынкой. Я помню Ялту, где мне исполнился год: большую, залитую солнцем террасу — мастерскую художника, пахнущую нагретым деревом и масляными красками.

Или еще раньше, в Одессе. Мне врезались в память конский топот на улице и крик няни: «Казаки!» Она держала меня на руках в комнате и со мной отпрянула от окна, откуда слышались беспорядочный шум и громкие восклицания. Вероятно, это был еврейский погром или разгон демонстрации.

Во всех моих воспоминаниях присутствует другая девочка — Наташа — и мы всегда две. Я слышу на улице, да и среди знакомых, немного обидное и презрительное — «близнята». В те годы близнецы были «немодны». Я помню — тогда я уже умела ходить, — как нам подарили по жестяному ведерку для песка, голубое и розовое. Мне протянули голубое, a я передала его Наташе и взяла другое. Кто-то сказал: «Вот умница, она знает свой цвет!» Мой был розовый, Наташин — голубой.