Холмы России - [62]

— Не Дюнкерк им нужен, — не мог успокоиться Сергей. — Россию жаждут…

Полина Петровна с улыбкой посмотрела на сына: «Вот неугомонный!»

— Сережа! — остановила его. Держала рюмку. Вино гранатово меркло сквозь грань. — Будьте всегда друзьями. Человек сильнее в дружбе.

Зазвонил телефон.

Сергей прошел в соседнюю комнату и снял трубку.

Звонили из дома Южинских.

Лия увидела, как Сергей, подняв руку, позвал ее.

Стоял под большим оранжевым абажуром, собранный, строгий, ремни отливали на груди.

«Мой. Он мой», — шла и думала она, прямо смотрела на него.

— Страж, — негромко сказал он.

— Не смей, — прошептала она. — Я запрещаю.

Отец Лии, Николай Ильич Южинский, и мать, Ирина Алексеевна, ждали дочь: загулялась — уже вечер, пора бы и домой. Вот и звонили к Елагиным — сказать дочери, что через час они будут ждать ее на Донской, на углу, у булочной.

— Но почему? — возразила Лия. — Будет поздно, меня проводит Сережа.

— Ровно через час, — сказал Николай Ильич и положил трубку.

Николай Ильич, как и всегда вечером после чая, разогревшись крепкой заваркой и насладившись клубничным вареньем, привычно завалился в кресло в своем кабинете и взял газету.

«Как бы это пресечь? — подумал он: встреча дочери с Сергеем Елагиным тревожила его. — А что тут?»-развернул газету, посмотрел сводку немецкого командования о воздушном налете па Англию.

Война шла на другом краю Европы, пока далеко. Уже и привыкли к тому, что немцы захватывали города, — взяли Варшаву, Париж, Амстердам, бомбилипускали какие-то секретные ракеты на Англию. Владычица морей ждала вторжения на свои острова. Во время налетов гибли люди, и немцы похвалялись этим в сводках — в газетах и по радио, в кино показывали, как рушились дома, как Гитлер из самолета, вертанув головой в шлеме, словно членистоногое, глядел на залитую огнем Варшаву.

Человечество оказалось не на высоте перед творимым злом… Одни пили пиво в барах, другие в бумажных рубахах шли на казнь, палачи рубили головы на деревянных уступах; кто-то скрывался, а кто-то выслеживал, ловил; джазы и марширующие картины оскопляли цивилизацию, разврат целовался и безумствовал; шли пленники в лагерные поля; бриллианты сверкали в заморских витринах, а идол все бормотал, все кричал с алтаря; с запасных путей трогались эшелоны на восток — к границам, поближе к русским березам, к ивам плакучим.

Николай Ильич отложил газету. Законы знал, историю мировую, Цицерона на память читал и знал, что через убийства, закрывая полотнищами со свастикой кровь и трупы, дорвалась до власти преступная шайка, и знал, что в своих тайнах история мрачна и кровава, что страшно человеку в такой среде. Чем он мог помочь?

Он лишь верил в высшее правосудие, историческое, которое какими-то своими путями и ходами является вдруг.

Николай Ильич погасил свет и сказал:

— Ира, нам пора.

Он надел осенний плащ, шляпу, повязал шею белым пуховым шарфом и взял трость с костяным набалдашником. Опершись на нее, постоял, в раздумьях опустив голову.

«Как бы это пресечь?» — снова подумал он, решив начать с внушения, и чувствовал, что противница его не нз послушных, как всякая любовь глуха к доводам, вспыльчива и безрассудна; благословить же не мог; не представлял, что дочь уйдет в чужой дом или в их дом придет мужчина, — все нарушалось, а главное — не хотел Николай Ильич. С таким трудом копилось и пригонялось одно к одному, как выложенные паркетины в полу, каждая занимала свое место в установленном порядке.

Он посмотрел в раскрытую дверь комнаты дочери.

Там было темно. Неужели уйдет или закроется с этим Сергеем? А утром после постели — к столу?

Николаю Ильичу за пятьдесят, плечист и румян от забот о своем здоровье. Не курил, вино не пил, лишь раз в жизни выпил рюмку водки, давно, в ранней юности, на реке, упал на песок, казалось, помирал в мучениях и, выспавшись, с болью и темнотой в голове ходил потом, и с тех пор поражался, как люди вливают в себя такой яд.

Николай Ильич взглянул на часы с золотым браслетом. Секундная стрелка выскочила из-под часовой, запульсировала по кругу с черными строгими римскими цифрами.

— Ира, осталась одна минута.

«Минутой раньше, минутой позже, не все ли равно, когда летят годы», — подумала Ирина Алексеевна, повязывая перед зеркалом багровый платок, местами мглившийся и радужно отливавший от каждого движения — старинный, дорогой платок.

Николай Ильич намного старше жены. Такая разница создавала иллюзию неисчерпаемой молодости: за ним как бы следовало лето — держалась своя одинаково теплая и солнечная погода, а грозы проходили и утихали.

Ничего не жалел, только бы не омрачалось. Давно купил крестьянскую избу на Пахре, пристроил террасу. Глядели окошки в ландышевые березняки со стонами кукушек, опадала листва, мели вьюги, и снова весна желтела подснежниками, а своя погода не менялась.

«Люди — боги своей жизни. Такой силой надо пользоваться разумно и благодарно», — вывел для себя мудрый закон Николаи Ильич и внушал другим.

Теперь «боги своей жизни» нагоняли тучки, портили погоду.

— Ира, твоя минута прошла, — с настойчивостью напомнил Николай Ильич. Ты готова?

Она знала, как он был точен: шутила, рассказывая знакомым, как он однажды чихнул, посмотрел на часы и удивился: «Поразительно! В эту минуту я так же чихнул прошлым летом на даче».