Hollywood на Хане - [52]

Стёпа бросил на меня быстрый, смущённый взгляд человека, опасающегося оказаться не понятым, и заговорил горячо и сбивчиво:

— Я бы хотел снимать звёзды, но ведь невозможно соревноваться!.. С НИМ невозможно соревноваться… — есть такой телескоп в космосе, я видел его снимки…

— Телескоп Хаббла?..

— Да, Хаббла… Я видел фотографии — все эти галактики, планеты, звёздные скопления — красота непередаваемая!.. У меня есть телескоп дома, но с ЭТИМ ведь невозможно соревноваться… — он сокрушенно покачал голой и умолк.

— Да, с Хабблом трудно соревноваться — я посмотрел на Стёпу с сочувственным интересом.

Мы сидели с ним на скамейке и наблюдали набирающую силу вечернюю звезду, столь далёкую, что даже телескоп Хаббла с его леденяще прозорливым глазом не в силах был превратить её в банальный в своей плоской очевидности диск, и это привносило в наши души грустный покой и примиряло с телескопом Хаббла и его непостижимым совершенством.

Отлёт

После завтрака мы выставили рюкзаки и баулы на вертолётную площадку и вернулись к столовой — окунуться в осеннюю круговерть прощаний, с её заведомо обречёнными обещаниями писать, с перекрёстным опылением адресами электронной почты, с поисками мимолётных приятелей, с которыми абсолютно необходимо сфотографироваться прямо сейчас, ибо другого случая не представится… Фотографирующиеся восходители и персонал лагеря образуют сложные букеты и соцветия, тасуются, как карточная колода, укладываются в причудливые калейдоскопические узоры. Частные междусобойчики отдельных групп и коллективов сочетаются с повальным стремлением оказаться в одном кадре с Урубко и его командой, с начальником лагеря — неутомимым «дядей Мухой», с симпатичными подначальными ему девушками.

Урубко блистает и гусарствует всё утро: ворот флисовой куртки — этого альпинистского доломана — поднят под горло, подчеркивая мужественное вознесение головы, левая рука уверенным нижним хватом сжимает гриф, правая — небрежно прогуливается по струнам. Репертуар непритязателен и обращён к простому народу — небрежно, слегка утомлённо… Мэтр на отдыхе.

Где бы Урубко не приземлился и не задержался, он конденсирует на себе рой заинтересованных поклонников. Кто-то робко пытается побыть рядом: отпечатать в памяти, сохранить для себя и передать знакомым, другие стараются оприходовать и присвоить: хотя бы на время, на пару часов сделаться своими в доску, и это выглядит убого и нелепо, поскольку, кем бы ни был окружен Урубко, с кем бы ни говорил и кому бы ни ронял с губ своих необременительных песен, он продолжает следовать своей, одному ему известной орбитой: неуклонный астероид, возмущающий своим притяжением прочие тела, но сам не отклоняющийся ни на йоту.

Я покидаю Хан-Тенгри с досадой, но без сожаления. Единственное, чего бы мне хотелось, — это никогда больше не возвращаться в эти места.

Гора не виновата, что я пришёл к ней со своими нелепыми претензиями и амбициями. В конце концов, она действительно всего лишь одна из многочисленных складок планетарной коры, выдавленных к границам стратосферы бестолковыми тектоническими плитами. Даже прикончить меня или оставить в живых было вне её компетенции. Максимум, она послужила инструментом, с помощью которого мне был преподан некий урок, полный смысл которого я не уяснил и по сей день.

Кто виноват, что я сел не в свои сани, оказался в монастыре, устав которого мне понятен, но чужд… Нельзя позволять себе «подходить к чужим столам», будь то люди или горы, и тогда ты не станешь коллекционером обидных щелчков по носу.

Я прилетел сюда снимать фильм?.. Что ж — отсняты километры условной киноплёнки, и свою работу мы выполнили. Если же ты хочешь взойти на вершину, ты должен прийти к горе для самой горы, с людьми, которые ищут того же, что и ты. Я говорю, разумеется, о горе серьёзной, восхождение на которую представляет для тебя вызов.

Томясь на взлётной площадке в ожидании вертолёта, я пытаюсь отдалить от себя происшедшее, увидеть его в лёгком ироническом свете, но, похоже, пройдут недели, если не месяцы, прежде чем я смогу над собой посмеяться, и вся эта «ярмарка тщеславия», все эти страдания уязвлённого самолюбия покажутся мне тем, чем они являются на самом дел: бурей в стакане воды.

Лётчик

Вечером, после ужина, мы собрались у столовой, чтобы выпить и поговорить на наши любимые темы: «кто», «где», «когда», «каким образом», а если не сложилось, то «почему не».

Расположились за круглым пластиковым столом под сенью матерчатого «грибка», расписанного мелким подсолнухом с намёком на Ван-Гога. Сдвинули стулья, каждый привнёс, что мог и имел. Лётчик выставил водку и оказался во главе стола. От выделялся среди нас, с какой стороны ни посмотри: средь сплошь истощавших, сплошь альпинистов, сплошь — после горы, он был гладок, широк в кости, уверен в движениях, по своему харизматичен, а главное — он был Лётчик, то есть фигура в горах культовая.

Это они, лётчики-вертолётчики, забрасывают вас к подножию вашей очередной мечты, а потом, когда приходит время, подбирают и возвращают домой — к байковому теплу, к мягкому женскому боку, к мамкиной герани на окошке. Когда кто-то из вас попадает в переделку, и счёт ведётся на часы, если не на минуты, именно в их руках оказываются ваши жизни, и они рискуют своими, чтобы спасти ваши, а если не сложилось, — вряд ли они вернутся на базу порожняком… Куда скорее, — ткнутся упрямым вертолётным лбом в грязный лёд, ломая винты и заливаясь прозрачным от гипоксии жидким пламенем…