Hollywood на Хане - [35]

На медосмотр мы явились всей своей дружной кино-командой. Привели с собой даже Гошу, который, хоть и не собирался идти на гору, но представлял повышенную ценность для производства нашего фильма и для мировой культуры в целом…

— Рита, а норма для этой высоты отличается от нормы на равнине? — я протягиваю руку, и надувной рукав плотно охватывает мой не борцовский бицепс.

— У каждого по-своему… Но, обычно, нормальным мы тут считаем сто сорок на девяносто.

Я скашиваю глаза на пульсирующую стрелку…

— Сколько?

— Сто пятьдесят на сто десять. Чуть повышенное.

— Не страшно?..

— Не страшно…

Мы с интересом и некоторой ревностью выясняем друг у друга полученный результат. У Лёши и Валеры — сто шестьдесят на сто десять, а у Саши Коваля — базлаговская норма… Как в аптеке. Саша одаряет нас мудрой улыбкой и загадочно улыбается, как картёжник, знающий прикуп и лишь по собственной причудливой прихоти оказавшийся не в Сочи, а на забытом Богом леднике.

Последним, невозмутимо поблескивая очками, из «медпункта» спускается Георгий Молодцов. Молчит, смотрит в даль…

— Ну?..

— Что ну?..

— Давление какое?..

— А, давление… Сто двадцать на восемьдесят.

— ????

— Что-то не так?..

— Да тебя, блин, в космос отправлять можно!..

— Активная творческая жизнь благотворно влияет на здоровье. — Небрежно пожал плечами Гоша, и в этот момент начал сеять ледяной дождь, по которому нам вскоре предстояло месить грязный снежный склон, увязая почти по колено, а потом продрожать всю ночь в промозглой, сырой палатке, чтобы утром снова увязать в снегу, и я понял, что он тысячу раз прав, этот Гоша, предпочитая всему этому дирижерскую яму и дирижерскую долю, и лучше бы это я учился во ВГИКе и режиссировал фильмы о мужественных восходителях…

Вышли ближе к вечеру, — примерно в пол-пятого. Втроём, поскольку Саша Коваль решил не растягивать предстоящее удовольствие, а идти завтра во второй лагерь прямиком из базового.

Дождь барабанит по капюшону «гортекса» с весёлым упорством идиота — минута за минутой, час за часом. Промокли брюки, купленные в 1989 году перед горным походом второй категории сложности, набухли флисовые перчатки. По лицу текут талые мартовские ручьи, ноги разъезжаются на вымытой из ледника каменной крошке. Иду через силу, помирая под грузом вчерашнего Hennessy, не говоря уже о «Журавлях», ругаю себя за проявленную слабость характера.

Поднимаясь зигзагами по склонам пика Чапаева, мы несколько раз пересекли грузные, как бы раздавленные собственным весом и распавшиеся на комья конуса мокрых лавин. Пару дней назад их тут не было. Смотрю вверх по склону в сырую клочковатую мглу, откуда в любой момент может ухнуть очередная порция: сметёт и не заметит…

Когда выходим на гребень, становится спокойнее душе, но не телу: разгулявшийся ветер насквозь продувает мокрые брюки, колени мёрзнут. Рук я вообще не чувствую, но менять перчатки означает намочить и вторую пару, поэтому я яростно растираю пальцы при любой возможности и отогреваю их во рту. С тоской думаю о наверняка подмокшем спальнике, который я, идиот, не упаковал в полиэтиленовый мешок, о сырой, мерзкой ночи, которая нас ожидает, и о морозном утре, которое покроет нас ледяной коркой…

Останавливаюсь, слизываю с усов воду, снимаю перчатку, сжимаю и разжимаю кулак, засовываю пальцы в рот…

В итоге, однако, всё оказалось не так страшно, как тщилось нарисовать мне моё воображение: дождь перестал, как только мы вышли на гребень, а пронизывающий ветер, хоть и морозил руки, но сушил одежду, которая сохла так же быстро, как и намокала… Спальник промок лишь чуть, и небольшое мокрое пятно высохло за ночь от тепла моего спящего и видящего сны горячего тела, работа же по подъёму этого тела в первый лагерь избавила его — тело — от расслабляющей базлаговской лени и паров алкоголя, так что утром следующего дня оно легко встало и легко вышло наружу.

Было тепло и пасмурно, и всюду лежал тяжелый, влажный, зернистый, как икра снег. Ледники Северной Стены потяжелели и набухли, словно мешки под глазами немолодой бабы, похерившей макияж после бурной ночи… То тут, то там соскальзывали и стекали по скулам скал замедленные расстоянием снежные потоки.

Я позавтракал и вполз обратно в тёплое брюхо спальника. Сегодня мы никуда не пойдём — мёртвый, глупо потерянный день…

Впрочем, для фильма он вовсе не был потерян, и даже наоборот: мы снимали много и плодотворно!

Сперва, в лагерь спустились питерцы. Первая двойка питерцев, движимая желанием оказаться в базовом лагере как можно скорее, просвистела мимо нас, не задерживаясь. Мы не то что снять, — разглядеть их не успели! Чуть позже, появились ещё трое: два молодых крепких орешка вели под уздцы весёлого остролицего мужика, которого они назвали «приболевшим», хотя выглядел он скорее подвыпившим. Парни спустились сегодня с вершины, спешили вниз, были уставшими вусмерть, а потому не годились для взятия интервью, — и очень жаль, потому что заросший щетиной по самые лихорадочные глаза свои «больной» Алик показался мне на редкость колоритной личностью, могущей украсить любой фильм — хоть художественный, хоть документальный. Он размахивал руками, опасно покачивался, тяжело вздыхал и громко жаловался всем окружающим на «отсутствие высотного секса», хотя, на мой непредвзятый взгляд, в тот момент — и тут я подчеркиваю: речь идёт об одном единственном конкретном моменте — не выглядел человеком, способным к какому бы то ни было сексу: что к высотному, что к техническому…