Ходынка - [66]

- Эка ты... - ругнулся прежний голос, дыша в затылок Фили жареным луком. - Еще наживешь. А то царь тебе пожалует.

- Пожалует... - начал было пророчить рыжий.

В этот момент и пришла очередная волна. Филя, намертво, как в тисках, зажатый соседями, поднялся вместе с ними, но рыжему мужику не повезло. То ли тяжел оказался, то ли вдруг, как это и с Филей бывало, рядом с рыжим мужиком на миг случилась воля, а только остался мужик на земле, когда другие взлетели. Тут же толпа стала над ним смыкаться. Филя еще видел руку мужика, толстые, поросшие рыжей шерстью пальцы, хватавшие воздух. Но вот и рука исчезла. Толпа, взревев от страха и боли, шатнулась в сторону и стала оседать. Тут-то Филя и почувствовал, как под ним шевелится что-то мягкое и живое.

 "Господи, помилуй!" - взмолился Филя. Он попробовал поджать ноги, но даже согнуть их не сумел, так сильно его зажали. Снизу доносилось глухое мычание - видать, кричал несчастный, только под толпой никто, кроме Фили, его не слышал, да и Филя, пожалуй, не столько услышал, сколько подошвами почувствовал этот крик, как почувствовал, что оторвалась его штанина, за которую рыжий мужик в отчаянии схватился.

Так Филя вознесся над толпой аккурат по то место, где снизу ребра начинались. Наконец он смог вздохнуть полной грудью. Когда волны снова поднимали толпу, он опирался локтями на чужие плечи. И хотя соседи его лаяли и кусали, Филя терпел и локти не убирал.

Теперь Филя хорошо видел и поле, - из-за тонкого слоя тумана оно походило на огромную площадь, вымощенную головами и залитую чуть отстоявшейся дождевой водой, - и буфеты, оказавшиеся от него шагах в сорока, не дальше. В лучах всходившего солнца сияли самовары, подвешенные к столбам. Там же, за буфетами, на столбах висели гармоники и шелковые рубахи, пиджаки, штаны и шапки с диковинными перьями. Несмотря на тоску, внутри у Фили ёкнуло: "А хорошо бы так одеться!" Из толпы кое-где выбирались люди - не дети, а взрослые, но и они шагали прямо по головам. У многих были окровавленные, вздувшиеся лица, у всех одежда висела клочьями.

Совсем рядом с Филей в сторону буфетов проползла старуха. Она скулила и причитала, и роняла на головы ожидателей коричневую слизь, а сквозь прорехи в ее кофте светилось куриное тело, под которым болтались синие груди-сосульки.

Прошли всеми стопами два нарядных ражих молодца - не то конские барышники, не то офени, а может, просто лихие люди, которых царь на коронование простил, да из тюрьмы выпустил. Братья - не братья, а глаза одни: белые, наглые, иудистые, будто человечины поели. Да и говорили они между собой чудно - по-русски, а непонятно.

- Кому наверх? - спрашивали.

Одна пара захотела - приличный, в шляпе, господин и барышня. И офени их выкорчевали, и господин отдал им две радужные, и руку каждому пожал, и повел барышню к буфетам. Им вдогонку баба с ребенком на руке заплакали, а господин с барышней не оглянулись. И вот они уже лезли на крышу, а казак, сидевший в проходе на буланой кобыле, тянул к барышне руки.

Больше денег ни у кого не нашлось, а за медь офени доставать не стали: цены, дескать, им сбивать не велят. И пошли они дальше, в туман, хохоча и болтая по-жгонски.

Вскоре над туманом поплыли головы других одиночек-счастливцев. Туда же, к буфетам, толпа с рук на руки катила обморочных, а может, и покойников.

* * *

Жерди, отделявшие гулянье от поля, вдруг затрещали, а затем верхняя перекладина издала оглушительный треск и переломилась. Первый ряд, уже давно лежавший на этой жерди, заверещал и стал оборачиваться. Вдруг люди стали расступаться. Из недр толпы выходил подпоручик. Вот он перевалился через жердь и упал на траву.

Подпоручик задыхался, ворот его мокрого и парившего кителя болтался на нитке. Вслед за подпоручиком выбирались солдаты с выпученными от удушья и страха глазами. Одного из солдат тащили под руки товарищи - его лицо с закрытыми глазами было совершенно синим. Кроме обморочного, другие солдаты, выбиваясь из сил, несли бесчувственных обывателей, в основном женщин. Следом тянулись люди, еще не потерявшие способность двигаться самостоятельно - мокрые, в разорванной праздничной одежде, с синяками и ссадинами на лицах. Их оказалось совсем немного, и вскоре первый ряд опять сомкнулся.

Москвин и Сытин подошли к подпоручику, заглянули ему в лицо.

- Как там, господин офицер? - спросил Москвин.

Подпоручик поднял голову и прокричал:

- Как еловая шишка в жопе, милостивый государь! Вошла гладко, а выйти так и шершаво! Пушкин а-эс, письмо к Наталье Николаевне.

Из глаз подпоручика катились слезы.

- Оставим, Михаил Федорович, - проговорил мрачный Сытин.

- Что они тут делают?! - крикнул офицер, указывая на дюжину детей, собравшихся возле Надежды Николаевны. - Уводите их скорее! Сейчас хлынет! Скорее же, черт возьми! Хотя бы этих спасите! Зелинский, это вы? А-а, пропади оно всё пропадом! Отведите барышню с детьми! Да подальше, черт возьми!

Внутренняя толпа была здесь совсем не густой - буфеты стояли справа и слева от этого места - огромного промежутка в цепи буфетов, представлявшего собой двухсотсаженную изгородь из жердей. За спинами гуляк виднелось несколько огромных деревянных домов, размерами и формами походивших на Большой театр.