Ходынка - [58]
Возле Триумфальных ворот д'Альгейм решил остановиться, чтобы передохнуть и выкурить папиросу.
Здесь глухой гул толпы, слышный уже в городе, становился похож на шум морских волн, постоянно увлекающих за собой с берега гальку. Только доносился он почему-то не только с поля, но и сверху! С неба!
Д'Альгейм поднял голову.
Рассвет уже нагонял закат, так и не состоявшийся полностью на западном краю поля, и д'Альгейм видел, как различались части неба над Петровским парком, разбитым справа от Петербургского шоссе, и над Ходынкой, лежавшей слева. Если над парком синий небосвод постепенно сходил к белому на северо-западе небосклону, то над полем царила бурая муть, сходившая в желтый с прозеленью туман на горизонте. Почти как в томе по занимательной географии, на картинках, разделенных листом папиросной бумаги: справа - белая ночь в Великом княжестве Финляндском, слева - зарождение в саванне пыльной бури, от разгула которой первопроходец с кодаком всё же благоразумно убежал, понукая из носилок четверню потливых зулусов.
У д'Альгейма желания идти вперед не оставалось тоже. Поход на Ходынку понадобился ему в первую голову для того, чтобы увидеть толпу и после этого тоньше понять "Хованщину" Мусоргского, которого Пьер ценил и любил безмерно, до обожания, до слез, так, как в раннем детстве любят Бога. Но толпу он уже увидел - на улицах Москвы, древней столицы России. Как в "Хованщине". Что же еще?
В "Temps" от него ждали корреспонденций, но описаний этих византийских торжеств он уже и так выслал достаточно, чтобы в Париже они всем набили оскомину. Остался лишь один вопрос: сможет ли он преодолеть страх и нужно ли это?
Когда д'Альгейм докурил, он все же вздохнул и зашагал дальше.
Возле трактира "Охота", недалеко от водоемной каланчи, он свернул с шоссе, уходившему к Беговому кругу, и пошел прямо в гущу толпы. Запахи Сухаревского рынка, кухни, конюшни сгустились уже до того, что заставляли думать только о них самих. К средневековым миазмам добавлялся дым от догоравших костров, а некоторые из москвичей держали в руках горящие головни, поскольку было еще достаточно темно.
Продвигаясь вперед, д'Альгейм, наконец, дошел до очередного невидимого препятствия из числа тех преград, которые по непонятным причинам всю ночь то и дело возникали перед потоком. Вместе с попутчиками он постоял несколько минут в ожидании, но потом понял, что дальше идти не придется. Чтобы двигаться вперед, пришлось бы расталкивать других и протискиваться между ними. Но эти, в общем-то, мирно настроенные люди и так поглядывали не него не очень дружелюбно - д'Альгейм пришел в обычном для себя костюме, а на голове носил котелок.
Д'Альгейм оглянулся. Со стороны Москвы на поле продолжали идти люди. Сворачивая с шоссе и взойдя на небольшой пригорок, они сначала терялись от неожиданности, - такое скопление народа вряд ли прежде видел хотя бы один из них, - но затем люди цепочкой шли вдоль края толпы и, не найдя конца, стремились присоединиться к ней. Из-за того, что люди вели себя одинаково, получалось, что они шли в гущу толпы, точнее, преумножали ее какими-то шеренгами, будто подчинялись неслышным командам. И с каждой минутой, пожалуй даже быстрее, толпа от притока новых людей схватывалась подобно размешанному с водой гипсу - мало того, что люди по своей воле стояли на месте, толпу еще и сбивали во всё более плотное образование постоянные, может быть не очень заметные со стороны, но весьма сильные импульсы, принесенные вновь прибывшими.
"Зыбучие пески!" - вдруг с ужасом вспомнил д'Альгейм. Как же он мог забыть это: побережье Нормандии, покрытое скоплениями зыбучих песков, даже вблизи совершенно не отличимых от обычного песка. Вступив в зыбучие пески, человек начинал тонуть в них как в болоте, и если некому было бросить ему веревку или протянуть шест, он навсегда исчезал в течение какой-то минуты. Но и эти, прибрежные зыбучие пески не были так опасны, как пески на морском дне, обнаженные отливом - они засасывали человека гораздо вернее и гораздо медленнее. Сколько местных бедняков, вдов, сирот, пьяниц, уже не способных пахать землю и собирать виноград, промышляло сбором морской живности во время отлива! И сколько людей попадало в эти ловушки на отмелях, оставляя после себя одни лишь корзины да платки, которыми они, истошно крича, так же безуспешно размахивали в надежде быть замеченными - никто, кроме чаек, их не замечал и никто, кроме крабов в корзинах, не слышал!
Д'Альгейм сделал глубокий вдох и понял, что вздохнуть полной грудью он уже не сможет - его тело слишком сильно сжимали соседи. Д'Альгейм с усилием повернулся и начал двигаться в сторону Москвы.
Ему охотно уступали дорогу - то ли радуясь тому, что одним соперником будет меньше, то ли разделяя его страхи, но всё же не следуя за ним.
Но нет, вот несколько человек тревожно смотрят на него и поворачивают головы, следя за его движениями. Вот эти немногие, увидев лицо д'Альгейма, тоже поворачиваются и начинают двигаться навстречу общей массе. Возможно, впрочем, мало их было только рядом с д'Альгеймом - в предрассветных сумерках он мог видеть не так уж далеко.
«… Перикл умирал медленно. Угасал, точно факел, лишенный масла. Он уходил, словно триера в безбрежный океан: бесшумно, медленно, невозвратно…– Он уже там, – сказал Алкивиад, – Только бренное тело напоминает о том, что среди нас жил тот, кого звали Периклом. Только дела его взывают к нам о том, чтобы вечно помнили мы о нем и никогда не забывали его.Стратег Клеонт, сын Фания, сказал вполголоса, будто опасался разбудить спящего вождя:– Ты прав, Алкивиад: дела его превыше дел человеческих. Афины никогда не забудут своего стратега.
Книга русского писателя С. Горского впервые издана в 1912 году. Она не претендует на всесторонний анализ событий XVI века, некоторые оценки и трактовки событий грешат субъективизмом, но ведь и от романов Дюма мы не требуем документальной точности и строгой последовательности. Самое главное — эта книга отражает характер жестокой и противоречивой эпохи, кровавые, аморальные нравы, царившие при дворе самодержца, характер самого Ивана Грозного, беспощадно расправлявшегося с чужими жизнями и судьбами, хитрого, злобного, развращенного… Потрясают судьбы женщин, попадавших под власть венценосного развратника.
Хамза Есенжанов – автор многих рассказов, повестей и романов. Его наиболее значительным произведением является роман «Яик – светлая река». Это большое эпическое полотно о становлении советской власти в Казахстане. Есенжанов, современник этих событий, использовал в романе много исторических документов и фактов. Прототипы героев его романа – реальные лица. Автор прослеживает зарождение революционного движения в самых низах народа – казахских аулах, кочевьях, зимовьях; показывает рост самосознания бывших кочевников и влияние на них передовых русских и казахских рабочих-большевиков.
Император Гай Юлий Цезарь вошёл в историю под детским прозвищем Калигула. Прожил двадцать восемь лет. Правил три года, пять месяцев и восемь дней. Короткое правление, но вот уже две тысячи лет оно вызывает неослабевающий интерес потомков! Калигула — это кровь и жестокость, золотой дождь и бесконечные оргии. Он шёл к власти по трупам. Казнил друзей и врагов, возжелал родную сестру. Устраивал пиршества, каких не знал Древний Рим, известный свободными нравами. Калигула стал самым скандальным правителем за всю историю великой Римской Империи!
В романах Евгения Ивановича Маурина разворачивается панорама исторических событий XVIII века. В представленных на страницах двухтомника произведениях рассказывается об удивительной судьбе французской актрисы Аделаиды Гюс, женщины, через призму жизни которой можно проследить за ключевыми событиями того времени.Во второй том вошли романы: «Венценосный раб», «Кровавый пир», «На обломках трона».
Роман весьма известного до революции прозаика, историка, публициста Евгения Петровича Карновича (1824 – 1885) рассказывает о дворцовых переворотах 1740 – 1741 годов в России. Главное внимание уделяет автор личности «правительницы» Анны Леопольдов ны, оказавшейся на российском троне после смерти Анны Иоановны.Роман печатается по изданию 1879 года.