Хочу женщину в Ницце - [118]

– Знаете, Дино, я во многом готов с вами согласиться. Даже позиция Гиббона о причине падения Римской империи мне очень близка. Правда, я склонен, говоря о причинах гибели империи, винить во всем не столько христиан-иудеев, сколько идею их отцов церкви, направленную на последовательное разрушение понятия святого слова для древних римлян «disciplina». С одной стороны это божественное слово обозначало обычный школьный предмет, такой, например, как грамматика или риторика, а с другой стороны, обучение этому предмету достигалось только послушанием. В этом и состояло второе значение слова «дисциплина». Это двойное понятие в Риме приобрело огромную важность и было обожествлено под именем «дисциплина». Вспомните, Дино, что говорил Вергилий: «Римлянин! Ты научись народами править державно». Отцы церкви сразу поняли, в чем сила державности, и постарались подменить в легионах послушание в «дисциплине» христианским инакомыслием, разрушающим стройные ряды легионов. У моего отца в его коллекции римских монет был один редкий экземпляр с изображением персонифицированного божества под именем «Дисциплина».

– Хорошо. Но разве богиню Дисциплину повалили на колени не монотеисты в лице иудейских христиан?

– Не все так однозначно, Дино, – я пытался рассуждать доходчиво, не давая повода упрекнуть меня в импульсивности в суждениях. – Я не случайно взял в руки именно эту книгу, – и я протянул ее хозяину. – Знаете, когда-то в ней я натолкнулся на прелюбопытное прижизненное наблюдение историка IV века Аммиана за душевным состоянием римской просвещенной знати. По этим его наблюдениям я понял, о чем думали богатые жители Рима, еще совсем не зараженные идеями христианства. Рим еще продолжал блистать роскошью и жил интересами языческих пристрастий своих граждан. Так вот, Аммиан Марцеллин, язычник по убеждениям, побывав однажды в Риме, был поражен, как резко изменились нравы «сильных мира сего». Он писал, что даже те дома, которые в прежние времена славились любовью к наукам, были погружены в забавы бездельной праздности, с точки зрения историка, позорной. Он заметил, что они перестали приглашать домой философов и риторов, их место заняли певцы и мастера потешных дел. Что его поразило в первую очередь, так это то, что почти все библиотеки были заколочены, как гробницы. Ему не нужно было тогда быть пророком, чтобы предположить, что ждет эту империю в будущем, если люди высокого общественного положения изменили своим привычкам к метафизическому познанию мира.

– Звучит довольно актуально, – Дино протянул руку, чтобы принять от меня эту книгу. Он произвольно открыл ее с явным намерением в чем-то мне возразить. Но в этот момент тяжелая деревянная дверь в кабинет медленно приоткрылась ровно настолько, чтобы в проем смогла протиснуться черная лаковая туфля хозяйки дома.

– Милый, – услышал я низкий хрипловатый голос Моники, который зазвучал фальцетом, едва она вдохнула едкий дым сигары: – О нет, это чудовищно!!! Бедный Дэннис! Невозможно войти в комнату! Когда же ты вынешь свой вонючую дрянь изо рта, милый? И надеюсь, ты намерен одеться к обеду?

Дино беспокойно опустил голову, затем развернулся к зеркалу, желая, по-видимому, убедиться, что он стоит перед ней не в костюме Адама. Его живая мимика и безмолвный жест руками выражали недоумение.

– Нет-нет, не пойдет, – настаивал дамский голос за дверью. – Хотя бы переодень рубашку и смени туфли.

– Хорошо, я все понял, дорогая, – Дино повернулся ко мне и со вздохом сожаления произнес: – Прошу прощения, Дэннис, я на пару минут! Женщины! – он смешно дернул плечами. – Скоро в собственном доме мне запретят курить. И это называется Франция? Свобода, где ты?

Хозяин, слегка кивнув головой, спешно покинул изрядно прокуренное помещение, прихватив с собой по рассеянности книгу Марцеллина. Ну пару – не пару, а минут десять я мог остаться наедине с собой, чтобы осмотреться и поразмыслить о сказанном. Едва за ним закрылась дверь, я облегченно вздохнул, поскольку не мог предположить, что здесь в Ницце мне придется в разговоре с итальянцем касаться темы русской православной церкви, и оказался, откровенно говоря, совсем к ней не готов.

Хотя, если поразмыслить в спокойной обстановке, то стоило признать, что Дино был прав в том, что если ты пытаешься себя позиционировать в качестве человека, сведущего в коллизиях мировой истории, то хочешь – не хочешь, а должен разбираться хотя бы в общих чертах в вопросах православия. История первохристианства меня, безусловно, интересовала всегда, но с тех пор, как я еще студентом внимательно изучил работу профессора МГУ Преображенского «Тертуллиан и Рим», которая была доступна в нашей университетской библиотеке даже в советские времена, я стал относиться к православию скептически. Петр Федорович Преображенский был внуком Петра Алексеевича Преображенского, блистательного переводчика первохристианских текстов и писателя. Он был репрессирован в годы войны и реабилитирован посмертно только в 1956 году. Помню, в студенческие годы мне безумно не нравился его тяжелый и заумный стиль, но то, что касалось его рассуждений об истории первохристианства и отношения к ней Русской Православной Церкви, я хорошо запомнил. Именно по этому вопросу профессор Преображенский для меня был предельно ясен и прост. Он считал, что православная церковь не создала свой тип истории христианства и утверждал, что существует только два типа конструкций по истории христианства – католический и протестантский. Что до русской православной церкви, то он сравнил ее с гоголевской невестой, которая была уверена, что если взять немного умеренного протестантства и столько же умеренного католичества, то получится смесь искомой истины. Этот профессор считал, что мечты русского философа Владимира Соловьева о соединении во времени трех христианских церквей останутся только мечтами, поскольку со стороны православия соединяться просто нечему.