Хочу быть честным - [9]

Сидоркин и высокий дружинник разогнулись одновременно и посмотрели друг другу в глаза. Дружинник – удивленно и испытующе, Сидоркин – дружелюбно и доверчиво.

– Да, – сказал высокий дружинник, – извините, пожалуйста.

– Ничего, не стоит, – вежливо сказал Сидоркин, – заходите еще.

– Извините, – повторил высокий дружинник. – Пошли, Олег.

Они уже дошли до дверей, но Сидоркин позвал их:

– Ребята!

Дружинники снова подошли. Ермошин получил свой чай, но, увидев, что дружинники вернулись, остался у окна выдачи и читал приклеенное к стене меню.

– Ребята, – сказал Сидоркин дружинникам, – хотите, покажу фокус?

– Какой фокус? – спросил маленький, и глаза его заблестели от любопытства.

– Ну какой. Обыкновенный, как в цирке, – пообещал Сидоркин. – Только между нами. Идет?

– Идет, – сразу же согласился маленький, и высокий нехотя подтвердил:

– Идет.

– Ну ладно, – сказал Сидоркин, – глядите под стол.

Дружинники посмотрели. Сидоркин поднял ноги. На полу остались две пустые бутылки.

– Видели? – спросил Сидоркин. – Больше не увидите. – И, опустив ноги, снова прикрыл бутылки штанинами.

Дружинники растерянно поглядели друг на друга, не зная, как им вести себя в таком случае, но потом, видимо, вспомнили о своем обещании.

– Ладно, – сказал высокий дружинник, – в другой раз будем знать. До свидания.

Они ушли. Ермошин подождал, пока дверь за ними не закрылась, и вернулся к столу.

– Ну как чаек? – спросил Сидоркин. – Не остыл?

– Остыл, – сказал Ермошин, глядя в сторону. – Вы, ребята, на меня не обижайтесь. Если б что вышло, мне было бы больше всех неудобно.

– Что ж так? – спросил Сидоркин.

– Ну, понимаешь. Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: «Сам выступаешь на собраниях, и сам же…»

– А ты одно из двух, – сказал Сидоркин, – или не пей, или не выступай. Женька, давай твою бутылку.

Не помню, почему это произошло, но после третьей бутылки мы вдруг стали спорить о честности. Ермошин сказал, что, если говорить откровенно, прораб и честность несовместимы, как гений и злодейство. Можешь играть в честность сколько угодно, но все равно тебе придется выкручиваться, заполнять липовые наряды, составлять липовые процентовки.

– Вот уж на что Самохин, – сказал Ермошин, – а и тот не лучше нас. Приказали ему сдать дом к празднику – и он сдаст его как миленький, в каком бы состоянии этот дом ни был.

Если бы это сказал не Ермошин, а кто-нибудь другой, я, возможно, и промолчал бы. Но здесь я вдруг распалился и стал говорить, что сдам дом тогда, когда он будет полностью готов, и что мне плевать на Силаева и плевать на всех остальных, я поступлю так, как мне подсказывает совесть.

Я поспорил с Ермошиным на бутылку коньяку, что поступлю именно так, как сказал. После этого мы разошлись.

12

Вернувшись домой, я застал моего соседа Ивана Адамовича Шишкина, как обычно, на кухне за чтением любимой книги. Как называется книга и кто ее написал, узнать невозможно – обложки у нее давно нет, а листы порядком порастрепались и рассыпаются. Но через эту книгу, и только через нее, Иван Адамович постигает всю мудрость и простоту нашей жизни.

Увидев меня, Иван Адамович, как всегда, вскочил и следом за мной прошел в мою комнату. Книгу, раскрытую посредине, он держал в обеих руках.

– Женя, гляди-ко чего написано, – сказал он, как всегда, с удивлением. – Ты думаешь, что ты есть. А на самом деле тебя нет. То ись как? – Помолчав, Иван Адамович сам ответил на свой вопрос: – А вот так. Ни тебя, ни комнаты, ни стола – ничего. Все – одно наше воображение. Всемирный вакуум. Об этом же надо задуматься.

Мне сейчас задумываться об этом не хотелось.

– Иван Адамович, – сказал я, – не надо меня сразу убивать такими открытиями. К этому надо приходить постепенно.

– То ись как?

– Ну вот так. Сначала представим себе, что здесь нет вас. А стол, комната и я пока остаемся на месте. Частичный вакуум.

Иван Адамович внимательно посмотрел на меня, пытаясь сообразить, правильно ли он понял мою мысль.

Он ее понял правильно.

– Ну хорошо, – сказал он обиженно, – я уйду.

– В добрый путь.

13

Засыпаю я всегда быстро, но сплю чутко. Если за стеной включат радио, если Иван Адамович хлопнет дверью, если по улице проедет пожарная машина – я просыпаюсь.

В этот раз меня разбудил телефонный звонок. «Только бы не меня», – подумал я, затаив дыхание, словно это могло спасти.

К телефону подошел Шишкин.

– Алле. А кто его спрашивает? Клава? Нет, он спит. Сейчас я его позову.

Он постучал ко мне в дверь и, не услышав ответа, постучал снова:

– Женя, тебя к телефону.

Я сунул ноги в комнатные туфли и вышел в коридор. Шишкин, вероятно, уже собирался спать, он стоял возле телефона в подштанниках и в очках. Его лицо сияло от злорадства.

– Не мог сказать, что меня нет, – прошипел я, сгорая от ненависти.

– Не мог, – сказал Шишкин. – Как же я скажу, что нет, когда ты есть. – Иван Адамович никого еще не обманывал, особенно из женского полу.

Я снял трубку и услышал:

– Как ты думаешь, что для человека труднее всего?

– Труднее всего разговаривать по телефону, когда хочется спать.

Я начал потихоньку беситься.

– Да, правильно, – согласилась она, будто я сказал что-то мудрое. – Слушай, ты почему не приехал?