Хлеб - [26]

Если фининспектор видит в кустаре потенциального капиталиста, то полномочный искусствовед — перспективного халтурщика. Строгость надзора за художественным уровнем изделий объясняют наличием «красилёй». (Как будто коверные лебеди могут тягаться в разрушении вкуса с анодированным алюминием и прочей галантерейной красотой, одобренной и тиражируемой!)

Новые «образцы» народных изделий создаются не в архангельских деревнях, не в аулах, а в Институте художественной промышленности, принадлежащем Министерству местной промышленности РСФСР. Институт — хозрасчетное предприятие, за каждый «образец» фабрики перечисляют ему деньги. Привилегия на творчество (разумеется — народное!) передана штатным сотрудникам. Сложна система «утверждений». Талантливый златокузнец Расул Алиханов (мне доводилось бывать у него в поднебесных Кубачах) уже как-то свыкся с тем, что новую вазу позволено чеканить лишь после того, как «сверху» в горы вернется утвержденный эскиз. Такая система предохранит, конечно, от коверного лебедя. Но и от неожиданного, удивляющего предохранит тоже.

А. А. Луначарская вспоминает, что в один из приходов Ленина к Луначарским (они жили тогда в Потешном дворце в Кремле) Владимир Ильич, не застав Анатолия Васильевича дома, заговорил с ней о том, что «хочет обратить особое внимание Анатолия Васильевича на народное искусство, которому он придает большое значение, считая, что у него многое может почерпнуть и многому может научиться профессиональное искусство; что он думает, что, когда схлынут заботы, народное искусство расцветет во всех концах нашей страны пышным цветом и поразит своими масштабами весь мир».

Профессиональное искусство может учиться у фольклора. Подмена второго первым — это фальсификация. Но в ленинском взгляде очень интересен и такой момент. Послереволюционная деревня еще, казалось бы, патриархальна. Вовсе еще не нужно «возрождать» те или иные виды промыслов, а культурнейших людей эпохи состояние народного искусства отнюдь не радует — его расцвет видится лишь в будущем. Кстати, А. В. Луначарский прямо говорит крестьянам, бедноте Северной области, что фольклор в упадке: «Деревня… до сих пор поет, пляшет, вышивает, кружева плетет, из дерева режет, есть у нее своя кустарная промышленность… Но чем это стало, товарищи крестьяне? Когда-то русский крестьянин так пел, что весь мир, звезды небесные могли его слушать. Он создал такое народное искусство, перед которым склоняют ученые головы и изучают, как это чудеса такого вкуса мог народ из себя дать. Но когда в XV–XVI веках помещичья петля стала все туже затягиваться на крестьянской шее, тогда стала заглохать песня… Надо нам, рабоче-крестьянскому правительству, спешить на помощь. Мы должны всюду разбрасывать школы, которые учили бы… всему старому русскому народному искусству, оживили бы его».

Речь шла, таким образом, вовсе не о том, чтоб использовать тонкий пласт, доставшийся от предреволюционных лет, а о проникновении сквозь все наслоения к самым родникам фольклора.

Между кустарной поделкой для рынка и подлинно народным изобразительным искусством знак равенства не ставился. Почему? Да потому, что художественные промыслы — это результат товарно-денежных отношений, плод развития капитализма в России. Рынок о вкусах не спорит — он диктует их, и кустарь менее всего был «свободным художником». Рязанская вышивка или хохломская роспись в тех фирмах, какие рождены «золотым веком» кустарной промышленности, глубоко отличны от того, что крестьяне тех же районов, на тех же материалах делали «для себя» еще в начале прошлого века. Ничего удивительного: кустарное изделие — зеркало вкусов потребителя. А нужно к тому ж учесть, что царизм, официально признавая за промыслом «первостепенное в государстве экономическое значение после земледелия», последовательно разрушал художественные традиции. Не из недостатка русофильства — из антинациональной своей сути. Взять ту же Владимирскую губернию — это край промыслов; в 1901 году подсобными занятиями подрабатывают 53 965 крестьян, здесь гранят хрусталь и пишут иконы, вышивают, чеканят. Здесь всегда перед глазами шедевры народного искусства — Покров на Нерли, Дмитриевский собор, фрески Андрея Рублева, — и здесь же державные «искусствоведы» свершают геростратовы подвиги. Еще в позапрошлом веке из Успенского собора, построенного Боголюбским, выбрасывают иконостас работы Андрея Рублева, его заменяют картинами, где «все как живое». Николай I прикажет привести «в первобытный вид» Дмитриевский собор, и эту работу непоправимо осуществят «чиновник по искусственной части Петров и корпуса путей сообщения инженер-поручик Абалдуев». В конце прошлого века владимирское духовенство решит разобрать на камень храм Покрова на Нерли, да не сойдется в цене с артелью каменщиков; «лебедь» случайно уцелеет. Такое не проходит бесследно.

Когда мы говорим о «возрождении» того или иного промысла, то сверяемся обычно с уровнем 1913 года: в данном случае речь не о «разах» превышения, а о потерях ремесел. Волей-неволей тот уровень канонизируется. А пора-то была — упадочная! Слой, родивший подлинно гениальное, залегает намного, намного глубже. И внимание к тому удивительному слою у сегодняшнего потребителя, чуткого и тонкого, развитого и отзывчивого, как никогда обострено. Тут и нужно сказать о способности промысла «вспоминать» самое светлое в своей истории.