Хирург - [40]

Машину опять тряхнуло, руль рванул из-под рук, как живой, – и так еще километров четыреста, предупредил «ягуара» Хрипунов, еще раз пожалев о том, что ввязался в это дикое путешествие, но самолеты предусмотрительно садились в шести сотнях верст от Феремова, а добираться на бесчисленных перекладных, пересаживаясь с поезда на «калач», а потом еще на автобус, – и часами томиться на крошечных заплеванных вокзалах в толпе недоопохмеленных соотечественников…

– В общем, надо потерпеть, – пробормотал Хрипунов. – Зачем – не знаю. Но надо.

* * *

Диссектор плевры с ползушечным приводом. Диссектор с двойным изгибом ручек. Диссектор с изогнутыми ручками. С кремальерой. С прямыми ручками (для новорожденных и детей раннего возраста). Диссектор сосудистый.

* * *

Двадцать лет хрипуновского отсутствия никак не сказались на облике Феремова. За тысячелетие своего идиотского существования город умудрился отреагировать только на два события – татаро-монгольское иго и Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Все остальные бури пронеслись незамеченными – мимо и над полупрозрачной временной капсулой, в которой и пребывал Феремов, в сонном эмбриональном оцепенении. Желающие могут сами вообразить себе нечто вроде мухи, заточенной в недорогом прибалтийском янтаре. Когда Хрипунов был маленьким, все женщины вдруг разом свихнулись на этой доископаемой смоле. Крупногороховые бусы, серьги, полукилограммовые кулоны, но самый писк – жук или растопыренный паук из янтаря, вцепившийся золочеными лапками в шероховатый лацкан выходной двойки в уродливую обтяжку. Особо модную ценность представляли собой как раз пауки со впаянной в башку или туловище мушкой или иной насекомой тварью – паук хрипуновской мамы был без довеска, холостой, и она переживала по этому поводу искренне, но недолго. Мама. Да.

Впрочем, кое-какие мимические морщины на феремовском лике все же появились. Пара позднесоветских семиэтажек, пяток коммерческих ларьков да глумливо подмигивающий салон игровых автоматов на неизменной Красной площади с неизменным Лениным и неизменным центральным универмагом. Впрочем, другого, нецентрального, универмага в Феремове не было вовсе. Как и другой площади. И даже дорога до Дружбы 39, квартира 12, отняла не больше времени, чем Хрипунов рассчитывал. Почти как пешком. Только подъезд еще сильнее зарос безымянными кустами. И совершенно негде припарковаться.

* * *

Векоподъемник с подвижным зеркалом. Векорасширитель с опорами на надбровные дуги, левый и правый. Векорасширитель с плавающими опорами.

* * *

Те же ступеньки, те же латунные цифры – единица чуть покосилась, маленькому Хрипунову всегда казалось, что кол грозит ему корявым перстом, тот же запах на лестнице – не то умирающая черемуха, не то засыхающая урина. И никаких эмоций. Ни малейших. Это не мой дом. Я здесь не жил. Здесь жил – не я. За почтовый ящик, прибитый к двери (Хрипунов успел начисто забыть, что такие бывают), кто-то воткнул записку – «Ключывкв.10».Хрипунов попытался вспомнить, кто жил в десятой, но перед глазами плыла дорожная разметка, прыгали назад бесконечные столбы. Надо поспать. Почти сутки за рулем. Спрашивается – зачем?

Вокруг машины натекла лужица пацанов – все таких же, все тех же. Разве что футболки поярче. Да какой «феррари», мудила? Это «олдсмобиль»! Сам ты мобиль. Говорю тебе – «феррари»! Увидев Хрипунова, они уважительно примолкли и расступились.

– «Центральная» жива еще? – спросил Хрипунов всех разом, зная, что ответит все равно один – старший.

– А куда ж она денется, – степенно сказал коренастый парень с цепкими глазами будущего бандита. Подрастет, будет бензоколонкой заправлять. Если не сопьется, конечно. Хрипунов так же степенно кивнул в ответ и, уже закрывая за собой дверцу, негромко сказал парню:

– «Ягуар».

И в первый раз за много лет улыбнулся по-человечески.

* * *

Про Хасана-младшего ибн Саббах знал всегда. То есть он знал, что самолично убьет двух своих сыновей, должен убить, и убил. Одного, Рахмана, он задушил за день, прожитый без пользы и смысла: пятнадцатилетний Рахман продрых весь этот день, спрятавшись от отца в прохладной клетушке, предназначенной для хранения вяленого мяса и сыра. Честно говоря, мальчишка заслужил свою смерть – рыхлый, болезненный обжора с прыщавыми, поросшими молодым пухом щеками, он и заснул, зажав в кулаке огрызок волокнистой красной баранины, и Хасан едва разбудил его сильным пинком. У парня были закисшие глазки с желтоватыми катышками гноя в уголках, в детстве он вечно путался в материнских ногах и еще умел сочинять странные отрывистые песни, жаль никто не умел их слушать – ты что опять там скулишь, щенок? Перед смертью он успел только улыбнуться – растерянно и виновато, у него была хорошая улыбка, застенчивая, и обильно обмочился прямо отцу на ноги, а вот Хасана-младшего было жалко, он был хороший воин, совсем взрослый, с гладкой грудью и каменным характером. Да.

Однажды ибн Саббах обломал о Хасана кедровый посох – титановой крепости, красно-янтарный, отполированный до густого жидкого блеска, – и парень даже не пикнул, хотя ибн Саббах в двух местах перебил ему ключицу, он вообще за малейшее неповиновение лупил своих сыновей, как овец, но Хасан-младший не был овцой – настоящий волчонок, угрюмый, сутулый, злой, у него и шея-то ворочалась с трудом, как у волка, после того перелома; вот кому бы Хасан ибн Саббах с удовольствием передал и Аламут, и свою чертову боль, и свои чертовы дела, но Хасана-младшего НАДО было убить. И он убил.