Хирург - [32]

С тысяча девятьсот семьдесят шестого и по тысяча девятьсот восемьдесят первый год ни один покойник из дяди Сашиного морга не отправился в иной мир без хрипуновского шва, сначала неуверенного, грубого, но от трупа к трупу все более элегантного и даже щеголеватого. Апендэктомии, грыжесечения, холецистэктомии, ампутации почек, резекции желудка, снова апендэктомии – и все равно Хрипунов мечтал оперировать лица, создавать лица, придумывать лица. Но уродовать головы усопших дядя Саша запрещал, и правильно делал, и потом на покойниках все равно ничего не заживало. Швы так и оставались швами. Тем не менее восьмой класс Хрипунов закончил без единой тройки и, ко всеобщему священному ужасу, отправился не в ПТУ, не на завод, не на зону, а в старшие классы. Этого вообще никто не понял, даже в школе.

А мать только и сказала мимоходом – че это ты? – и навалилась мягкой грудью на утюг, так что пододеяльник зашипел и сморщился от боли. В институт хочу. В медицинский. В медици-и-инский. Не то переспросила, не то повторила, привычно глядя поверх хрипуновской головы своими ртутными, непроницаемыми глазами – так, кажется, и не поверила, что он тогда не умер. Или не поняла, что родился? Мать сложила отмучившийся парной пододеяльник – уголок к уголку, взяла из кучи отцовскую рубаху, вздохнув, набрала в рот воды и окатила ссохшуюся клетчатую ткань радужным бисерным фонтаном. Хрипунов постоял рядом еще минутку, неуклюже переминаясь. Подождал. Потом вытер влажное лицо ладонью и пошел к себе в комнату – заниматься.

Отец, правда, забухтел было про хули еще два года груши околачивать, дармоед, но он уже здорово к тому времени сдал – обмяк, пожелтел, обрюзг, словно выдохшийся воздушный шарик. Хрипунов – прямо сквозь пропотевший пиджак и косые брюшинные мышцы – видел, как разбухла его переродившаяся печень. Сколько раз он рассекал такую беззвучно скрипнувшую уродину скальпелем, под дяди Сашин укоризненный рокот – опять цирроз, Аркадий, вы только подумайте, что делают с собой эти изверги! Хрипунов мысленно отвел отцу лет пять – на торжество разложения, и отец не подвел, не стал срамить начинающего диагноста, умер, как и велели, но предварительно долго скучал в больнице с нескончаемым гепатитом, и мать ежедневно носила ему компромиссные сырники с ободранной шкуркой (творожное можно, жареное нельзя) и ягодные кисели – мутные, тепловатые, розовые, как сопли из разбитого носа.

Хрипунову сообщили в армию, когда он умер.

Потому что Хрипунов ведь ушел в армию. В 1981 году – полноценным хирургом с обширной практикой и целым кладбищем благодарных пациентов.

Часть третья Деяние

Краевой разрез. Отделяем хрящи кончика носа от вышележащего наружного кожного слоя. Вот так. Почти до конца. Крови совсем мало – на операциях почти никогда не бывает крови. Точнее, бывает, но это кровь укрощенная, нестрашная, ее мгновенно впитывает разумное, многорукое, тысячеочитое и жестокое существо, в которое превращается на время операции хирургическая бригада.

Колюмелярный разрез. Начинаем оголять наружный слой хрящей, которые формируют кончик носа. Хрящи желтые, солнце белое, кровь красная… Слишком много крови! Две столовые ложки кровопотери за двухчасовую ринопластику считаются хорошей рабочей нормой. Хрипунов никогда не тратил так много: что за глупости – при чем тут гуманизм, ему просто не нравилась кровь. Она была чересчур живая для того, чтобы выглядеть гармоничной. Мешала.

Бровь чуть-чуть поднимается, судорога недовольства пронизывает операционную, и Хрипунов физически ощущает, как поджимаются мошонки и леденеют спины окружающих его коллег. Никаких баб в операционной. Лучшая хирургическая сестра – это сорокалетний кандидат наук. Сорокалетний кандидат наук, который не умеет угадывать мысли, – неудачник и профессиональный идиот. СЛИШКОМ МНОГО КРОВИ! Воздух звенит от молчания, лиловый скальпель яростно воздет в стерильное небо, по виску со скоростью ледника ползет торжественная капля пота. Наконец, из ниоткуда возникает проворная глянцевая перчатка, виновато суетится, восстанавливая идеальный порядок. Его собственные пальцы не могли бы управиться быстрее. Впрочем, здесь все пальцы – его собственные.

Через секунду мир вновь замирает в точке золотого сечения. Хрипунов возвращает бровь на место и слышит, как операционная беззвучно и облегченно переводит дух. Больше ни один из них не посмеет сбиться с синкопического ритма. Ни один не посмеет вести себя, как живое самостоятельное существо. Это потом, в ординаторской, они распадутся на отдельные части, будут жрать спирт, перешучиваться и нудно грызть друг друга за случайные промахи и чертовы привычки. Над столом, затянутые в зелено-лиловую форму, безликие, безмолвные, безотказные, они всего лишь нейроны и рецепторы одного-единственного Бога – безжалостного и всемогущего. Имя которому Хрипунов.

Продолжаем отделять наружный слой. Ножницы на миг замерли на вершине правого хряща – у самого кончика носа. Тихий скрип – как будто опасной бритвой распарывают натянутое мокрое полотно. Хрипунов знает, что никакого скрипа нет – это обман, просто его глаза видят, как сталь освежевывает лицо, и подкладывают под картинку подходящий звук. То же самое испытывают женщины, когда в примерочной прижимают к груди новые платья и сами верят в то, что красный оживляет, а черный – стройнит. Кстати, на операционном столе перед Хрипуновым почти всегда – женщина. Ему нравится оперировать женщин. Они ближе к гармонии. В них еще можно найти хоть что-то красивое – поворот шеи, разрез глаз, линию скул. Насчет скул, впрочем, он погорячился – правильно вылепленных женских скул почти не бывает в природе, скулы – это основа, скелет истинной красоты. Именно от них зависит все остальное – включая судьбу. Но иногда на неправильные скулы так волшебно падает правильная тень, что Хрипунов чувствует себя почти счастливым. К сожалению, всего пару секунд, не больше. Хотя, кто знает – может быть, дольше просто не выдержало бы сердце.