Хирург - [27]

Все свободное время (собственно, несвободного у него практически не было) Хрипунов старался припомнить эту женщину, но лицо ее туманилось и слепило, так что, кроме улыбки, ничего было не разобрать, да и та дрожала, как будто отраженная в воде, не принося больше ни радости, ни тем более успокоения. От бессильных этих ментальных упражнений быстро начинала ныть голова, а перед глазами повисал арахноидальный паук, которого невозможно было смахнуть рукой, хотя хотелось просто невыносимо. И потому Хрипунов научился часами пусто смотреть прямо перед собой, приоткрыв рот и отдыхая, так что даже лицо обмякало на больничной подушке – желтоватое, мягкое, как непропеченный блин из кислого теста. Выглядел он при этом настоящим клиническим идиотом и по-прежнему упорно ничего не говорил – в первую очередь потому, что никто его ни о чем и не спрашивал. Да и вообще – не больно-то хотелось.

Надо сказать, что идиотом Хрипунова не считала одна-единственная медсестра, та самая, что в момент возвращения напугала его перевернутым лицом. Вернее сказать, медсестра считала решительными идиотами всех, с кем сталкивалась, а потому вела себя совершенно свободно, так свободно, что оторопь брала – будто подсматриваешь чей-то кошмарный сон с падениями на неслыханную глубину и кровавыми струящимися драконами. Жирненькая, перетянутая лифчиком-трусами-платьем-халатом, как лакомая личинка, оснащенная парой кругленьких коротких ног и невероятным именем Анжелика, она носилась по больнице, с царской простотой тыкая всем, включая главного врача и бабку Хорькову. По всем поводам у Анжелики имелось собственное (кстати, оригинальнейшее) мнение, которое она высказывала, не давая оппоненту даже секундной задержки на то, чтобы осознать, что его только что намеренно обхамили, унизили, поставили на место, причем место это – с краю у параши и под номером семьдесят семь. Но хамила она так уверенно и бескорыстно и при этом была так очевидно (и невероятно) открыта окружающему миру, что никто не смел не то что роптать – даже обижаться. Коллег она не замечала, а вверенных ей обитателей символической реанимации звала «померанцами». Все, разумеется, вслух – все, ни на секунду не прекращая кипучей, громогласной, воистину насекомой жизнедеятельности.

В сущности, эта баба была единственным во всем Феремове по-настоящему свободным человеком. А может, и на всей планете. Хрипунов ее часто потом вспоминал. Даже чаще, чем дядю Сашу. И даже когда забыл почти всех.

Про дядю Сашу, между прочим, сказала именно она. Хрипунов к тому времени провел в больнице – в томительном ожидании то утренних уколов, то вечерней перловой каши – пару ничем не примечательных недель. Вокруг, шаркая тапками, харкая, заигрывая с сестричками, отчаиваясь и стеная, бурлила больничная жизнь, обтекая безмолвного Хрипунова со всех сторон, словно пустую целлулоидную игрушку. Он начал ходить – сперва не очень уверенно и охотно, потом все с большим и большим удовольствием. Уставшее от бесконечного лежания тело радовалось самым элементарным движениям – мимоходом тронуть рукой стену (теплая и шершавая), пройтись вдоль коридора (в левой коленке что-то щелкает, тапки липнут к полу и отклеиваются с чуть слышным лейкопластырным звуком) – даже от такой ерунды внутри Хрипунова становилось щекотно и хорошо.

Потихоньку он расширял ареал своего обитания, и даже как-то спустился по извилистым пролетам на первый этаж, и долго-долго стоял у распахнутого черного входа, прижавшись виском к дверному косяку и глядя в больничный сад, подвижный, прелестный и влажный, словно переводная картинка. Тут его и застигла Анжелика, тащившая охапку грязных простынок и пижам.

– Оклемался, померанец? – дружелюбно поинтересовалась она, пихнув Хрипунова плечом и ничуть не смущаясь ответным молчанием. – Скажи спасибо дяде Саше. Он тя с мусорки припер. Еще б на минутку опоздал – так на той мусорке тя б и прикопали, засранца. Че мнешься, немтырь. Все ты понимаешь. Все вы всё понимаете, сволочи такие – благодарности тока от вас не дождесся. Поди-поди, разомни булки-то. Ниче у тя от спасибо не отвалится. Морг вот он. Не заблудисся. А заблудисся – не велика потеря.

Она ушла уже, вильнув внушительным задом, а Хрипунов все стоял, распустив губы и глядя в нежно оперенные молодыми листьями кусты. Потом он вдруг дернулся, как робот, и, неловко загребая воздух костлявыми лопастями, побрел в сторону морга.

* * *

Никогда Хасан не скучал так отчаянно, как в дни этих фидаинских приемов. Смешно сказать – поначалу, едва придумав трюк с последним пунктом отбора, он волновался куда больше своих бесноватых горцев. У него даже ладони потели – честное слово! – когда в дом к нему вводили очередного мосластого избранника, который, прежде чем пасть перед владыкой ниц, успевал прощупать изумленными глазами маленькую прохладную комнатенку с каменным лежаком в углу и истертыми от времени дряхлыми подушками – а ведь наш Хасан вряд ли живет лучше, чем самый нищеблудный горшечник. Как они все этим гордились! Подчеркнутым аскетизмом своего вождя. Скромным и щеголеватым, как полуфренч.