Химеры - [9]

«То есть, кроме неудач, у них как будто мало чего и бывало. Нищие бродят. Прокаженные лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. Папу в драке убили. Богатый побил бедного. Кого-то там в тюрьму сунули. Невеста страдает. Жених без ноги является. Младенца схватили за ножки и ударили об стенку… Как много, однако, неудач. И какие это все заметные неудачи».

Попасть на всю жизнь в так называемое неправовое государство, в бессовестное – неудача из крупных. Раз оно опирается на худшее в людях, то и власть над ним нередко достается худшим из людей. А в промежутках – злым глупцам обыкновенным; те борзеют постепенно, в процессе осуществления полномочий.

Ну а кто слишком грамотен, чтобы быть свирепым, или даже кто просто не особенно зол, даже если и не так уж умен, – делай свой исторический выбор, дружище. Это совсем не сложно: будь податлив, будь повадлив, будь, короче, подл или хотя бы подловат, хотя бы притворно, – или ты пропал!

Такой простой выбор; кажется, и раздумывать не о чем. И вот надо же: многие пропали, многие пропадают и многие еще пропадут.

Все ведь жили, живут, живем, будем жить в неправовых государствах. (Кроме некоторого меньшинства. На некоторых пространствах. Да и там лафа, похоже, кончается. И продлилась-то какие-нибудь полтораста лет в лучшем случае.)

Все это так обыкновенно, так привычно, никто и не замечает. Врожденная, можно сказать, неудача. Прилагается к жизни. Коварные шуруют, подлые терпят. И спасибо говорят.

Все мы, разумеется, предпочли бы, чтобы дело обстояло по-другому.

Чтобы за мирозданием приглядывали, прогуливаясь под ручку, справедливость и юмор.

А то – ну куда годится? Достоинство – понимаете ли, до-сто-ин-ство! – просит подаянья, вдохновению зажимают рот, праведность неизвестно с какого перепуга прислуживает пороку, ложь глумится над простотой (этой, впрочем, так и надо), и ордена и премии вечно достаются не тем, и ничтожные позволяют себе одеваться шикарно.

Так тяжело смотреть. Просто хоть не живи.

Но это, настаиваю, не трагедия, а 66-й сонет в переводе Самуила Маршака. Утирай слезу, поехали ужинать.

21

Тут она и обернулась. Прежалостная история этой Ногарола и ее друга. В прямом смысле: как оборотень.

Сюда просятся строки Шиллера (в переводе, конечно, Николая Заболоцкого, а Жуковский покамест отдохнет):

И вдруг, как молния средь гула,

В сердцах догадка промелькнула!

Палачи – действительно как Ивиковы журавли (и тоже невольно) – заронили в коллективный мозг искру дедукции.

У всех на виду гарцевал и красовался реальный выгодополучатель. Причем единственный, кто с легкостью мог бесследно устранить киллера и прочих исполнителей и всех свидетелей. И мотив у него имелся – о-го-го какой мотив! (И опять же только у него.)

Через некоторое (наверное, недолгое) время не осталось в Италии человека, который не был бы убежден, что Антонио делла Скала – гнусный братоубийца.

А знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? И т. д. Когда (1387) пришли Висконти (предки кинорежиссера), чтобы взять Верону под свой контроль, население поленилось сплотиться вокруг вождя. Антонио бежал и даже, возможно, умер своей смертью, – но не все ли равно.

Над двумя безымянными молодыми людьми зло одержало чистую победу.

Про что и сочиняются трагедии. Настоящие, то есть (по-моему) в которых утешения нет и прощение невозможно.

Вот и спросим себя: чья повесть печальней. А заодно уж (извините, порой приходится использовать слова с несколько неотчетливым значением): чья взаимная любовь испытана (тут смысл, к сожалению, буквальный) страшней?

Но турбизнесу небольшого, как Верона, города эксплуатировать сразу две легенды в лом и ни к чему. Мрачную пустили на впечатляющие детали трогательной. Фокус-покус, know-how безвестного креативного чичероне (Довлатов почти так развлекался в Пушгорах, а я – тоже с похмела – в Царскосельском парке): подвести экскурсантов к особняку Ногарола и таинственно так, торжественно: видите, синьоры, этот дом? и лестницу справа от входа? вы стоите перед casa di Romeo!

И т. д. (Пошлость усваивает только то, в чем уже содержится хотя бы атом ее.) В том же районе, шагах в двухстах, отыскался дом с мраморной шляпой над аркой, веке в семнадцатом принадлежал каким-то Капелли, да хоть в девятнадцатом, не важно; по заказу киностудии пристроили (будем считать – реставрировали) балкон: а вот с этого самого балкона говорила с Луной синьорина Джульетта, полуодета, в ту самую ночь! Когда Ромео подслушивал в саду. Ну и что же, что этот балкон нависает над улицей, а сад если когда-то и был, то позади дома, – ваши придирки утомляют, отстаньте. Сам синьор Диккенс – вам знакомо это имя? – стоя на этом самом месте (а тогда в здании располагался вовсе не музей, как сейчас, а траттория), сам синьор Диккенс, говорю, чувствовал тут восторг:

«…Гораздо приятнее было бы найти дом совершенно пустым и иметь возможность пройтись по его нежилым комнатам. Но изображение шляпы все же доставляло невыразимое утешение, и место, где полагалось быть саду, едва ли меньшее».

Хотелось бы и мне одним глазком взглянуть. На ту лестницу. А также – все-таки узнать имена тех двоих, казненных. Фамилию молодого человека «Википедия» помнит: он был Маласпина.