Хевен - [44]

– Она что, в домике во дворе? – спросил он, снова обращаясь к Тому. – Где мама, я спрашиваю?

– Буду только рада ответить тебе, – подала я голос, когда увидела, что Том мнется.

Он метнул взгляд в мою сторону.

– Я спросил Тома. Отвечай, парень, где, черт побери, твоя мать?

Если бы я была рождена только для того, чтобы уколоть самолюбие отца, то этот миг настал. По выражению его лица я поняла, что он подумал, будто и Сара умерла в его отсутствие – как бабушка. Я не могла решиться, но потом резко выпалила ему, не сводя глаз с его лица:

– Пап, жена бросила тебя. Она больше не могла снести горя, когда ее ребенок родился мертвым. Она не могла больше выдержать этот дом и вечную нехватку всего подряд, мужа, который веселится себе, а у нее одни несчастья. Вот она и ушла, а тебе оставила записку.

– Не верю я тебе! – прокричал он.

Никто не решался слова промолвить, даже Фанни, все только смотрели на него. И тут дедушка нашел в себе силы подняться со своей качалки. Глядя своему сыну в лицо, он промолвил:

– Нет у Тебя больше жены, сынок.

В его голосе звучала жалость к человеку, который уже потерял дважды в жизни и будет нести потери всю жизнь, и виноват в этом будет не кто иной, как он сам. Так, не без злорадства, думала я в этот вечер, когда после месячного отсутствия в доме снова объявился отец.

– Твоя Сара собрала вещи и ушла, ночью, – закончил свое сообщение Дедушка с видимым трудом, потому что столь жестокие слова нелегко ему давались.

– А ну-ка принесите кто-нибудь эту записку, – прошептал отец, словно вдруг силы покинули его и он стал старым, как дедушка.

Молча, продолжая испытывать злорадство, я подошла к высокой полке, где у нас хранились самые дорогие вещи, и из сахарницы с отбитыми краями (ее, как говорила бабушка, отец как-то купил, совсем новенькую, своему ангелу) достала коротенькую записку, сложенную вчетверо.

– Прочти мне, – скомандовал отец, сразу сделавшийся тихим, а его лицо приобрело какое-то странное выражение.

– «Дорогой муж! – читала я. – Я больше не могу жить под одной крышей с человеком, которому ни до чего нет дела. Ушла искать лучшей жизни. Удачи тебе и прощай.

Как любила, так теперь ненавижу тебя.

Сара».

– Что, и все, все?! – воскликнул отец, выхватил у меня из рук записку и стал пытаться разобраться в каракулях, написанных словно детской рукой. – Уходит, оставляет меня с пятью детьми и еще желает удачи! – Он скомкал записку и швырнул ее в открытую дверцу печки. Потом, как гребнем, провел пальцами по своей темной гриве волос. – Пропади она пропадом! – громко произнес он глухим голосом, потом вскочил и, погрозив кулаком в потолок, заговорил: – Найду – отверну голову. Сердце вырву – если оно у нее есть. Другой такой женщины в этих местах не найдешь. Надо же, бросить своих собственных детей. Вот проклятая! Ну, Сара, я от тебя такого не ожидал!

Он так быстро вылетел в дверь, что мне подумалось, будто он бросился искать Сару, чтобы тут же убить ее, но через минуту-другую отец вернулся с новыми мешками. В этих двух мешках были мука, соль, куски сала, бобы, большая банка перетопленного свиного сала, связки сухого шпината, яблоки, картошка, оранжевый сладкий картофель, пакеты риса и еще много такого, чего у нас раньше никогда не было, – например, коробочки с хрустящими сладостями и кексами, сливочное масло с кокосом, виноградное желе.

На столе было столько всего, что этого, казалось, хватит на год. Выложив содержимое мешков, отец обратился ко всем нам:

– Мне очень жаль, что умерла ваша бабушка. Еще больше, что ваша мама сбежала от меня, а значит, и от всех вас. Я уверен, она не хотела причинять вам боль, это все против меня. – Он сделал паузу и продолжил: – Я уезжаю сегодня же и не вернусь, пока не вылечусь от того, что подцепил. Я уже почти здоровый и хотел бы остаться здесь и заботиться о вас. Но, если я останусь, это может принести вам вред, поэтому мне лучше уехать. У меня есть работа, вполне по мне. В общем, вы особо не налегайте на эту еду, потому что другой не будет, пока я не вернусь.

Испуганная, я чуть не закричала, чтобы он не уезжал, так как мы не продержимся оставшуюся часть этой жестокой, холодной зимы.

– А никто из вас не имеет представления, куда она могла уехать?

– Папа! – заплакала Фанни и хотела броситься к нему в объятия, но он жестом поднятой руки остановил ее.

– Не прикасайся ко мне, – предупредил он. – Я не очень понимаю, что у меня, но это паршивая штука. Видите, я попросил человека, чтобы он уложил все в мешки? Все мешки пожгите после моего отъезда. У меня есть друг, который постарается найти Сару и заставит ее вернуться. Держитесь до ее возвращения… Или моего. Держитесь.

Все-таки какой бы плохой, иногда жестокий и злой, он ни был, все же старался, работал, продавал чей-то самогон, чтобы заботиться о нас – привозить еду, одежду, не слишком хорошую, но которая все-таки грела.

Он привез нам одежду, бывшую в носке, и сейчас Фанни копалась в ней, то бормоча про себя, то восклицая. Это были фуфайки и юбки, джинсы для Тома и Кейта, нижнее белье для каждого, пять пар обуви, хотя он вряд ли помнил наши размеры. У меня на глаза навернулись слезы. Никаких пальто, приличных ботинок, головных уборов, необходимых нам. Однако я была рада и этим грубым фуфайкам с чужого плеча, кое-где свалявшимся в комья.