Хазарский пленник - [44]

Спорили с шутками.

Глеб подначивал:

— Глядя на пиво, сплясать не диво. Ты по пьяному со мной не спорь, ты делом докажи. Охота — как баня, всех равняет.

Олег за словом в карман не лез:

— Звенят ваши бубны хорошо, да плохо кормят. Ещё поглядим, кто вепря поднимет. Кунь да соболь бежит, а баранья шуба в санях дрожит.

Так, горяча друг друга, скакали по лесу, перебираясь через завалы сосен, что уже поникли чахлыми вершинами в снег, вздымая корни из земли. А после углядели добычу и рванули вперёд вдвоём, дядька да племянник. Цыкнули на телохранителей, чтоб отстали, мол, дело чести. Кто поспеет и поднимет зверя, тот и победил. Оторвались на добрую сотню шагов.

А тут Август учудил, он на такое мастак, отвлёк охотников, умело подавая голос. Уж на что ловок — и утку изобразит, с пяти шагов не отличишь от настоящего кряка, и кабаний хриплый хрок подладит, совсем как секач. За что и приглянулся когда-то Глебу. Но и теперь пригодилось. Отвлёк ватагу на миг, увёл в сторону. Телохранители решили, что кабан увернулся от князей, подались в сторону. А когда нагнали Августа, разглядеть спорщиков уже не смогли. Скрылись в лесу и Глеб, и Олег, и пара слуг великого князя киевского.

Ясно, что поверженного Олега, чья лошадь провалилась в яму, где молодой князь свернул шею, пытались расспросить об истинной причине падения. Он едва дышал, хватал воздух через раз, водил глазами и указывал на Глеба. Но молвить ничего не успел. Помер в пути, в Овруч притрясли уже побелевшее тело.

Да, кому что написано от роду, не угадать. Счастье да трястьё на кого хошь нападёт. Ах да рукою мах!

Гнал мысли, гнал проклятущие, ведь всё свершилось, как желал, другого выхода не видел, а всё на душе кошки скребутся.

Зато в Чернигове отгулял за всё время. Дал слабину, то плохо, надо б всё взять у Бруса, но отвёл душу. И кабанчика подняли, и зайцев набили, и винца испробовали.

Душа оттаяла. Шататься по лесам, крытым снегом, в мороз — не велика радость, но коль собрались вместе и князь, и воевода, и посадник с челядью, отчего ж не погулять? Удаль да веселие — то есть натура наша, то раздолье русское.

Да и банька хороша! После охоты, усталые, продрогшие, вернулись в город и вместо отдыха истово парились. Разделившись на три кучи, радостно прижимались к едва взопревшим доскам, любуясь мягким паром с запашком пивка и хмеля. В одной бане всем не уместиться. Потому перекликались со двора на другой, выбегая в ночь, вызывая волны собачьего брёха по всему городку. Выскакивали в снег, ещё недавно ненавистный своим мёрзлым скрипом, хватали шапки сухой залежи, поблескивающие даже в свете неполного месяца, обтирались им, кувыркаясь как медведи, и следы потных тел исходили паром, да и кожу обдавало пламенем, словно холодные пласты содержат незримый огонь.

Потом в натопленной горнице наминали зайчатину, щедро приправленную луком да морковью, запивая кисловатым винцом, которое казалось слабым. Пили во здравие князя, поднимали чаши в память Олега, вспоминали ушедший год с одобрением, ибо смертных сеч не случилось, и с горечью. Могло быть и лучше. Это как всегда.

К концу вечери, затянувшейся до утра, ноги не держали князя, и разбитная молодка, которую приставил Брус, постигающий науку кумовства, так и не смогла принять Глеба. Вскоре после гулянки он удовлетворённо заснул, отложив выход на день. Жаль, белогрудая молодка уж как прижималась во сне, как ластилась... всё не впрок. Было, было...

Но от Чернигова направились к Рогволду, и там уж не до шуток, броней не снимали, известно, всяко могло повернуться. Не гуляли уже, а поспешно шли погостами, направляя вперёд гонцов, чтоб не задерживаться без крайней нужды. Что принимали, от кого — всё записывал казначей, но ни мёд в липовых бочках, ни тёмный дёготь, ни меха, ни редкое серебро не радовали уже. Князь с каждым днём всё больше жалел, что оставил Киев. Ведь здесь не скорый поход с малой ратью, все примеряли к обозу, его не бросишь, без обороны в столицу не отпустишь, вот и тащились едва-едва. После Ростова тиверцы, далее по кругу, завернули к древлянам, Овруч, а теперь оставался Полоцк.

Встречал Рогволд близ города, уважил. Ёкнуло, не с упрёком ли поджидает князь полоцкий, но дружина стоит вдали, да и не дружина вовсе, два десятка воинов, что за помеха его передовому отряду с полной тысячей всадников да копьеносцами?

Гордо выехал Глеб к рогволдовской горсти, рядом Август да телохранители. При силе конных и пеших кто посмеет с ним свариться? Кто посмеет супротивничать?

Поклонились, обменялись незначительными словами, переговорили о смерти Олега, и тут Рогволд шепнул:

— Есть новости. Ты уж сам решай, как поступить. А только сперва выслушай.

И мотнул бородой в сторону. Мол, отъедем.

Отъехали.

Снег сух, да наст неглубок, борозды торного пути видны, как грязь примёрзла, так и покрыта снегом. Будто одежду небесного великана скомкали на поле и поверх морщин настелили чистое полотно.

По дороге продвинулись на десяток шагов. Август и телохранители отстали. Видели: разговор меж своими.

— Ну? — вопросил Глеб.

— Ты моё слово о дани слыхал? Или забыл? — Щурится на слепящий снег Рогволд. Пришёл силой взять? А я ведь твою дочь призрел, в городе она, с моими растёт.