Хазарский пленник - [138]
— Зачем Калокира пленил?
— Византийца? Да он сам пришёл. Ему здесь глянулось, — рассмеялся Горбань и добавил: — Долго сказывать. Не поймёшь.
— Ты что, умереть спешишь? Говори.
— Вот ты, взял в жёны хазарку и думал — люба! Глупой слепец! Наследника собирался растить себе на погибель. Ибо за спиной Рахили хазаре. Так и я.
Неспроста поднялся, помогали мне делом и золотом. Только не на того напали! Хотел знать, кто меня в слугах числит! Кто длинные руки тянет. Жаль, не успел. Уж я вернул бы господину сторицей.
— А Калокир тут к чему?
— К тому... знаю, всё заварилось в Константинополе. Не пойму, кем! Ответил бы! Отравить василевса проще, чем войска снаряжать! Как они к нам, так и мы!
— Да уж, языком все горазды. — Князь махнул рукой, мол, пустое дело. Задумался.
— Казнить будешь? Чтоб народ потешился? — Горбань повернулся к князю, желая угадать решение. — Что? Думаешь пытать? Не стоит, сам всё скажу! Золото здесь... лучшего хранилища не сыскать! Приспешников не имел, ибо доносчики — бестолочь, ума — два гумна, да баня без верху, что с них возьмёшь! Обидно, но без глупцов не подняться. А я хотел власти! Да и ты таков же! Что молчишь?
Вдруг заговорил Тёмный. Всё жался по углам, с омерзением глядя на пыточные инструменты, а тут выступил вперёд и задержал князя, готового уйти.
— Они знались. Вспомнил. Мой учитель, кузнец, и Горбань. Я видел мельком, встречались. Мне любопытно было, следил за кузнецом. Видел Горбаня издали, в темноте... только сейчас узнал.
— Верно? — спросил князь и повернулся к Горбаню.
Тот по-прежнему деланно улыбался:
— Знал ли ромея? Знал. А смерти твоей не хотел. Рано. Спешил в силу войти. Но кто стоял за ним, не ведаю. Оттого и воздать некому... А ты? Хочешь знать, кто жену увёз? Или всюду я в злодеях? Давай столкуемся. Ты мне три года жизни, а я тебе имя. Может, ещё жива еврейка. И ребёнок. Хочешь? Дай слово...
Владимир задумался. Слишком много нового узнал за день. Многое перевернулось. Мысль о смерти Рахили, с которой уже свыкся, снова взбудоражила душу. Ведь он сам виноват. Скверная жена или нет, а всё же жена. Недоглядел, не отвадил врагов. Не защитил.
— Даю слово, — поклялся князь.
— Верю, — отозвался Горбань. — И скажи тюремщикам, чтоб кормили по-людски. Хочу последние годы пожировать, или собачьей работой не заслужил? Ладно — имя Чемак тебе известно? Вчера сидел тут, да твои приспешнички выпустили. А зря. Он знает, где Рахиль. Он увёз. Спроси как следует, расскажет.
Владимир встал, прошёл мимо Горбаня и приказал телохранителям:
— Держать в тепле. Следить, чтоб не сбежал да не сдох. Поглядим, что он скажет через год!
— Что скажу? Князь! Или ты умом убогий? Хочешь с овцами Византию сокрушить?! Против ромеев идёшь, на сопляков опираясь?! Не понимаешь — сильному нужна добыча! Всем нужна кровь, власть, золото! Сколько ни дай, вырвут больше! Я такой, не скрываю! Бочкарь такой же! Мы соль земли, а не ты. Слюнтяй! Казнить и то не решился!
Воины увели Горбаня, а Владимир ещё долго ждал их, гадая, кому доверить тайную канцелярию? Ведь в одном Горбань прав: без своевременных вестей, вслепую не много свершишь, не долго усидишь на княжеском дворе!
Глава двадцатая
ЭПИТАФИЯ
Она сразу поняла, что Калокир лжёт. Но верить хотелось, вера — единственное, что спасало её в долгие годы одиночества. Вера и надежда на возвращение. И теперь, прислушиваясь к себе, к необъяснимому чутью, которым она обладала, Анастасия убедилась: посланник обманул. Он не спасёт её, не потратит и стёртого сестерция на освобождение старухи. А ведь она прочла в его глазах жалость и презрение, прочла в первые же мгновения встречи. Зачем просила помощи? Зачем унижалась перед слепцом, не способным почуять силу?
Нет, лавровый венок не украсит эту надменную рожу, никогда ветка оливы не взметнётся в его честь, и гвардейцы не выстроятся вдоль дорожки к императорскому трону. Потому что он слеп. Потому что лжив и совершенно не способен властвовать. Власть ловит силу в любом обличье, она должна иметь хищное чутьё, иначе властитель станет кормом для мух, не успев зачать наследника.
Здесь, на острове, нет власти. Единственный надсмотрщик — мать-настоятельница, и та с первого дня уяснила: Анастасия не беззащитная курица, не матрона с ощипанными пёрышками, а львица. Уяснила — и никогда не вступала в споры с отшельницей. Они живут в разных мирах, хотя по монашеским хитонам и тёмным накидкам кажутся сёстрами. Они никогда не говорили откровенно, хотя их руки одинаково уродливы, испачканы землёй и стёрты до мозолей корзинами, мотыгами, искалечены крестьянским трудом. Они обе ждут свершения своих надежд: настоятельница верит в блаженство после смерти, а бывшая императрица всё ещё ждёт случая вернуться в город, в Константинополь. Ведь у неё есть право, право силы, право владычествовать над мелкими людишками. Иначе зачем вся её жизнь, все страдания и потери, зачем? Она до сих пор не может простить себе, самоуверенной и ветреной гордячке, потерю единственного любимого человека. А ведь сама отослала его, бога войны, бога оружия и железа, заклинателя стали и стрел. Дура. Тогда ей казалось, что мужчин много и все будут ползать перед ней на коленях. Что потери? Подумаешь, какой-то мастер огня, кузнец и воин. Старый дом, сад и шелест листьев. Крепкие руки и жажда ласк. Любовный пыл и замыслы первых шагов к вершине власти.
