Хазарский пленник - [134]
— Смута-а! — орали во дворе, но это было так далеко, что князь даже не старался разглядеть охрану. Пятеро воинов сжимали кольцо, а против них лишь двое. Имея оружие, могли стать спиной к спине и выдержать какое-то время, но не сейчас. Сейчас приходилось пятиться, полагаясь лишь на себя, танцевать перед врагом, выдёргивая одного вперёд, чтоб другие теснились сзади, но и эти уловки отвлекают врага лишь на миг. Стоит оступиться, поскользнуться ноге, как противник настигнет и тогда... уж сумеют разделать тушку. Негожее сравнение вновь проскочило искоркой, отвлекая от посвиста стали, и Владимир ощутил злобу. Не страх, не сожаление, а злобу! Для того ли он прошёл тяжкими путями, скитался, воевал, терял близких, чтобы зажравшаяся плесень приколола его на снегу, нагого и беззащитного? Да отчего беззащитного? Малец, паренёк пятнадцати лет, погиб, но хоть одного покалечил, хоть одному подрубил ногу, а он?! Ждёте, черви? Ждёте моего падения? Он намеренно вскинул ногу и охнул, словно подломив стопу, присел и — вместо торопливого шага назад — прыгнул вперёд. Ушёл под руку воина, ударил снизу и столкнулся с другим, не успев даже вскинуть клинка. Но ненависть уже вскипела, подобно разогретому вареву, пролилась, зашипела на жарких углях души. Они сплелись в клубок, упав на снег, коротко и неловко вонзая сталь в противника. Преимущества меча в ближнем бою сомнительны, сабля вертка, но ей нужна скорость, движение, а у барахтающихся борцов нет ни пространства, ни возможности нанести удар. Едва хватка чужой руки ослабла, князь резко вскинул саблю и ударил в низ подбородка, набалдашником рукояти. Голова мотнулась назад, и враг, стоявший над ним на коленях, с вскинутым для последнего удара мечом, сник. Свалился мешковато, роняя клинок, закатывая зрачки.
Встать князю помогли набежавшие стражники. Только столкнув противника, князь понял, что ещё раньше того пробила стрела, оттого и ослабел нападавший, оттого и сломался. В темноте стреляют редко, только в самых крайних случаях, но здесь, у распахнутой двери бани, фигуры сражающихся освещены тёплым рыжим светом, и стражники решились. Стрела побыстрее достанет!
Вся схватка заняла краткое время. Но посекли парильщиков добротно. Филина насмерть. Тёмный едва ли выживет. Куцаю довеку быть одноруким, залил кровью сугробы, пока наложили тряпки да перетянули рану. А князя, хоть и живого, но порезанного всюду, грудь, живот, руки, всё посёк меч, утащили в дом, высказывая самые добрые пожелания. Их послушать, выходило, что он ныне так здоров, как никогда, а для полного счастья не хватает стрелы в хребте!
Ночь ещё не началась, а во двор ломились соседи, к ограде сбегались вооружённые дружинники, и зрела смута! Никто никому не верил, требовали вызвать князя, чтоб услышать правду из его уст! А кто вызовет? Кто решится тащить квёлого на потеху толпе? Мало ли умных, стрелу пустить недолго, да и как понять, что на уме собравшихся? Чьи они? Город всё больше тревожился, гудел, распадался на враждующие лагеря! Сновали всадники! Горбань стягивал к подворью свои сотни, но появился Бочкарь, и едва не вспыхнул пожар сечи. Сложить мечи наместник отказался, а оружного к князю не пустили.
— Что там? — спрашивал князь, порываясь подняться. Но его успокаивали, удерживали, отговаривались пустыми словами. Наконец появился Горбань. Ответил.
— Одного взяли живым, двоих успели допросить, пока дышали, — доложил он князю. — То люди Бочкаря. Самолично послал! Но не признается. Вывести убийцу, чтоб народ услыхал правду?! Как думаешь?
Князь не ответил, сел на ложе, подождал, пока слабость и круги перед глазами рассеются, позвал телохранителя и велел:
— Дай рубаху! Всё одно уж. Порты, сапоги. Да кожух просторный. — Потом сказал Горбаню: — Выведешь, как я велю. Много твоих людей? А? Сумеешь город прополоть, так, чтоб... так, чтоб не страдали невинные? Отдели зёрна от плевел! Обещай доносчику половину! Обещай виновному жизнь! Пусть сложат оружие. Снимай только самый верх! Саму плесень с кадушки!
И князь вышел к народу. Вышел в темноте, велев не зажигать огня, и в грозной тишине обратился к киевлянам, укоряя за коварство. Говор стихал, словно волна катилась по головам, уже и отдалённые прислушивались к речи правителя, старались убедиться, не обман ли?
— Вы меня звали для порядка? Или чтоб убить?! Кто клялся в верности? Где ваша помощь, люди?!
Следом, повинуясь Горбаню, вынесли измытаренного наёмника. Тот упал на колени, повторил слова об измене, указал на Бочкаря!
Толпа, до той поры питавшаяся слухами, вобрала в себя гневные искры. Горбань не мог докричаться до людей! Владимира поспешили увести. А возле княжеского двора началась сумятица. Бочкарь и его соратники биты в первые же мгновенья, простолюдины, искавшие виноватого, получили ясное указание — вот ворог! Но стихийный погром не так легко остановить! Да никто и не останавливал. Подручные Горбаня сновали в толпе, подсказывая, где скрываются злоумышленники, направляя возмущение в нужную сторону. И массы кинулись к дворам верхушки, не разбирая, кто прав, кто виноват, калеча слуг и родственников, сжигая амбары, растаскивая добро, уводя коней и скотину. Кто мог остановить людей?! Власть? Дружину не успели поднять, а сотни Бочкаря, узнав о гибели старшины, поспешно рассеялись. Ковалей тоже не пощадили, горячая рука — она и есть горячая. О мстительности молчаливого Горбаня наслышаны. Противоборство без воеводы на челе, без Бочкаря, обещавшего скорый и щедрый раздел Киева, — бессмыслица. Каждый спешил укрыться, надеясь сохранить хоть ту малость золота, что досталась в последний момент, в глубине души подозревая, что эти богатства могут обернуться смертельной бедой!
