Hassliebe. Афериsт - [157]

Только иногда ребенок, в очередной раз проводив мать, украдкой доставал из-под подушки рисунок и, сев на подушку, долго смотрел на него, кусая губы. На нем были изображены Эмма и Киллиан, которые стояли с двух сторон от него и сжимали его руки. Широкие, кривые и такие счастливые улыбки на пол-лица делали рисунок веселым, пытаясь передать радость изображенных персонажей, но Генри не мог сдержать слезы, то и дело шмыгая носом, водя пальцем по соединенным рукам нарисованных фигур, а на написанное сверху слово «семья» падали робкие детские слезы. Но стоило только ему услышать шаги бабушки, мальчишка прятал рисунок, словно ценность, изображая, что уже спит, почему-то не желая ни с кем делиться своим сокровищем.

Нил почти свыкся с коляской, научившись управляться с ней самостоятельно, постоянно ворча из-за того, что теперь не может выезжать на вызовы, которых ему так не хватает, что он вынужден ожидать информацию в участке, как какой-то инвалид, на что Грэм и Дэвид с улыбками припоминали ему, как он злился из-за постоянных вызовов и мотаний по городу. Эксперт в ответ только пыхтел и, захватив свои бумаги, гордо выезжал из кабинета, бормоча что-то себе под нос.

В какой-то день Эмма, не выдержав, решительно постучала в кабинет Бута во время обеденного перерыва и, услышав разрешение войти, открыла дверь, глядя на начальника, который смотрелся очень комично с детским йогуртом в руках.

— А, Свон, — оживился он, вытерев губы, и указал ей на стул, пододвинувшись ближе, — все никак не поймаю тебя, чтобы нормально поговорить. Все ты в работе, то в архивах, то на вызове, то по городу носишься. Не слишком больная нагрузка? Ты что-то бледная.

— Я в порядке, — отозвалась она, выдавив сухую и безэмоциональную улыбку, — я хотела поговорить с Вами, сэр. Дело в том, что я… я хочу уйти, — произнесла она с заминкой, тряхнув волосами, — у меня растет сын, и я хочу заниматься его воспитанием. Я и так слишком многое пропустила из его жизни, и того, что я делаю сейчас, недостаточно, чтобы восполнить все. Я хочу быть ближе к нему, а с такой работой, которая находится к тому же далеко от дома, я ничего не смогу сделать. Поэтому я и хочу уйти.

— Эмма, — мужчина медленно поднялся и, обойдя свой стол, сел напротив нее, сжав ее руку, — я понимаю, что ты сейчас переживаешь тяжелые времена, что поступаешь слишком резко, так как эмоции обострены, но ты не должна думать одним лишь желанием. Ты ценный работник, Свон, один из лучших, тебя ждет блестящая карьера, если ты готова ее принять, а ты, я уверен, готова. Может, тебе нужен отпуск, время, чтобы все переварить и обдумать, и я готов дать тебе его, ты его заслужила. Но в то же время… — он помолчал, кусая губы, — ты мать, и желание проводить время со своим ребенком естественно, и я не смею указывать тебе. Ты должна сама принять решение, а я в любом случае его приму. Но, пожалуйста, обдумай то, что я тебе сказал.

— Спасибо, — кивнула Эмма и вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

— Мам! — закричал Генри, поднявшись на горку. — Смотри, как я сейчас съеду!

— Смотрю, — улыбнулась Свон, обхватив себя руками.

Поежившись, девушка переступила с ноги на ногу, недовольно поморщившись от порыва холодного ветра. Погода уже третий день играла с ними, то заставляя раздеваться и ходить в шортах, изнывая от жары, то вынуждая лезть на антресоли за теплыми куртками.

Прижавшись плечом к дереву на краю площадки, Эмма кивнула сыну, который, с громким смехом скатившись с горки, отбежал в сторону к ребятам, играя с листьями. Площадка, как и сам пустырь между домами, была почти пуста, мало кто рискнул покинуть дом в такую погоду, но девушка знала, что завтра ей на работу, и она хотела побольше побыть с сыном, который рвался на площадку.

Ветер поднимал сухие листья, шумя ими по песку, и она плотнее укуталась в куртку, дыхнув на озябшие руки. Когда позади раздались шаги, она даже не обратила на них внимание, подумав, что это очередная семья решила-таки вылезти на площадку. Но тут что-то уперлось в ее спину, забравшись под короткую куртку, и она замерла, почувствовав холод оружия.

— Тебе, как я вижу, плевать, — послышался дребезжащий голос над ухом, и Эмма застыла, узнав голос Белль. Скосив глаза, она поймала заплывший взгляд ее бешеных, красных глаз и замерла, судорожно сглотнув.

— Белль, что ты…

— Он умер! — процедила та. — Умер из-за тебя! А ты не достойна его, не достойна того, чтобы за тебя умирали! А он умер, потому что защитил тебя! Он мертв! Мертв из-за тебя!

— Я… я понимаю, — прошептала она, стараясь говорить как можно спокойнее, ощущая, как что-то острое упирается ей в поясницу, — ты тоже его потеряла, тебе больно, страшно, ты потеряна. Я… я очень тебя понимаю, Белль, потому что сама прохожу через все это…

— Проходишь? Я не сплю уже несколько дней, пытаюсь задавить себя алкоголем, а ничего не помогает. Ты же, сука, цветешь и пахнешь, словно тебе и дела нет! Тебе ведь и нет дела, правда? Ты вернешься к Грэму и будешь счастлива, потому что тебе плевать!

— Я держусь, потому что мне есть, ради кого, — отозвалась Свон, глубже вздохнув, — у меня есть ребенок, которому нужна мать. И я делаю это ради него. И тебе… тебе тоже нужно найти, ради кого жить…