Хасидские рассказы - [138]

Из остатка, то есть уже из своего наследства, пусть отделят вторую десятину за себя, также в пользу бедных, согласно моему обычаю отдавать неимущим десятую часть прибыли.

И сверх каждой десятины пусть пожертвуют еще три процента, ибо может статься, что они ошиблись в счете.

Обе десятины должны быть розданы чужим бедным — отнюдь не родственникам.

Сколько отдать бедным родственникам, пусть решат сами, но только им нужно давать не из этих денег, ибо жертвовать надо не ради своего удовольствия; давать же близким родственникам все равно что давать самому.

На моем памятнике пусть вырежут только мое имя и имя блаженной памяти отца моего, не больше.

И прошу я сыновей моих и зятьев, чтобы не слишком предавались они суете мирской и не желали бы во что бы то ни стало сделаться крупными купцами, ибо чем крупнее купец, тем скорее он перестает быть евреем.

Пусть не ищут они дел в далеких странах и не рассеивают своего капитала на все четыре стороны, ибо там, где Господь захочет, там он помогает, и благословение его может снизойти как на большие, так и на маленькие дела.

Особенно я прошу об этом моего дорогого сына Иехиэля, ибо я заметил, что в нем очень сильно стремление к барству.

Я прошу также детей моих сохранить обычай отдавать каждый раз перед Новолетием десятую часть прибыли в пользу бедных, и если, когда-нибудь, Боже упаси, прибыли не будет если даже, упаси Боже, случится убыток, пусть так же раздают милостыню, ибо это, несомненно будет испытанием, ниспосланным Всевышним.

Особенно прошу я о том, чтобы они ежедневно прочитывали не менее листа Талмуда и, по крайней мере, по одной странице „Начал Мудрости“.

К цадику пусть ездят, по крайней мере, один раз в год.

Женщины пусть читают на жаргоне „Кав-гайошор“ и по субботам и праздничным дням „Ценэ-Уренэ“. В годовщины моей смерти пусть целый день читают Тору, и женщины пусть раздают милостыню… Главное — милостыня без огласки».

……………………………………………

3

Когда умер Мориц Бендитзон (сын Беньомена), нашли записку на польском языке:

«Пусть пошлют телеграмму в Париж и подождут с погребением до приезда сына.

Десять тысяч я жертвую в пользу общества попечения о бедных, проценты с этого капитала ежегодно в день моей смерти должны быть розданы нищим.

Десять тысяч я завещаю на содержание одной койки в больнице с тем условием, что койка будет носить мое имя.

На похоронах пусть раздают милостыню.

Пошлите пожертвования во все Талмуд-Торы. Меламеды с детьми пусть следуют за гробом.

Наймите дайона или другого ученого еврея для чтения заупокойной молитвы.

Памятник закажите за границей, по той модели, которую я оставляю.

Передайте сколько нужно денег обществу попечения о бедных, и пусть оно возьмет на себя заботу о содержании могилы и памятника.

Фирма пусть носит название „Бендитзон-сын“.

Что же касается…»

Мы опускаем опись имущества, перечень долгов, подлежащих взысканию, и указания, как вести, дальше дело.

4

«Я, „Бендитзон-сын“, ухожу из этого мира не от радости, не от печали, а от пустоты.

Великий мудрец был Аристотель, который говорил, что природа не терпит пустоты.

Мир — это страшная машина. Каждое колесо исполняет свою особую работу, имеет свое особое назначение. Испортилось колесо или износилось прежде времени — и оно само перестает быть частью машины, переходит из бытия в ничто.

Я больше не могу жить, потому что мне здесь нечего делать. Я больше ни на что не гожусь, потому что я свое отжил. Я выпил до дна чашу наслаждений, предназначенных мне судьбою, коснулся устами всего и упился везде, поглотил все, что мне нужно было.

Меня многому учили, но не учили жить, не прожигая жизни.

Нет ничего в мире, что бы меня удержало, привязало к себе… У меня не было недостатка ни в чем, что имело бы для меня какую-нибудь цену. Мне все доставалось без заботы, без огорчения и труда, все само давалось в руки…

Вещи и люди, мужчины и женщины…

Все мне льстиво улыбались, и я не имел ни одного друга Женщины меня охотно целовали, но ни одна из них не была мне нужна…

Я унаследовал богатство, и оно росло и умножалось без меня, помимо моей воли.

Оно росло, пока не переросло меня самого.

Часто рыдало во мне сердце: хотя бы одно желание, хотя бы один раз быть вынужденным работать… А доктора прописывали мне прогулки, игры, спорт… Не жизнь, а суррогат жизни, фальсифицированная жизнь, фальсифицированный труд.

Много стран видел я, но ни одна не была моею страною, много местностей восхищало меня, но ни одной из них я не полюбил.

Я бегло говорил на многих языках, но ни одного не чувствовал — я играл словами, как мячиками.

Народности и языки я менял, как перчатки.

Весь мир был моим, но я был слишком ничтожен, чтобы удержать его, слишком мал, чтобы обнять его. Господствовать над миром я не мог.

И то, чем я мог бы овладеть, досталось мне уже готовым.

Все было для меня сделано, все куплено. И что еще не было сделано — доделало богатство.

Все — улыбка на лице друга…. поцелуй прекрасных губ… заупокойная молитва по отцу… В лучшем случае я кое-что выплачивал. Но давать, дарить — этому меня не научили…

Ничтожное стало для меня слишком ничтожным, великое — слишком подавляющим. Жить стало не для чего.