Харагуа - [13]

— Я поеду с вами, — заявил канарец. — О моей семье позаботится Бонифасио Кабрера. Он знает одно местечко, куда переправит мою семью, там они будут меня ждать, — с этими словами он повернулся к донье Мариане и, взяв ее за подбородок, заглянул в глаза. — Я сделаю для принцессы все, что в моих силах, — пообещал он. — Верь мне.

Утром следующего дня семью Сьенфуэгоса погрузили в две большие пироги, которые затем направились к восточной оконечности острова Гонава. На берегу остались лишь сам канарец и брат Бернардино. По дороге в деревню они столкнулись с толпой стариков, женщин и детей, бегущих от испанских солдат.

Сьенфуэгос, понимавший их язык, о чем-то заговорил с ними; а затем перевел спутнику рассказы местных жителей. Монах не поверил собственным ушам, когда две совсем юные девушки, которых едва ли можно было назвать женщинами, рассказали в мельчайших подробностях, как пятеро солдат заперли их в хижине, где по очереди насиловали, пока сами не выбились из сил.

— Это неправда! — возмущенно воскликнул монах. — Это не может быть правдой! Они лгут!

Канарец без лишних слов указал ему на следы укусов на бедре одной из девушек, а также на синяки и ссадины, сплошь покрывавшие тела обеих.

— Почему вы так уверены, что это ложь, святой отец? — спросил он. — Кто вам такое сказал? Благословенные апостолы? Ваш друг Николас Овандо не возражает, когда его люди так ведут себя с туземками. Поступи они так с испанскими девушками, их бы повесили как преступников; но этих, по его мнению, можно безнаказанно насиловать и даже убивать только потому, что у них темная кожа и они привыкли ходить полуголыми.

— Боже милостивый! — воскликнул монах.

— Только не начинайте опять ваших проповедей! Если вы всерьез полагаете, что у человека, способного на подобные поступки, может быть хотя бы толика жалости к принцессе, вы глубоко заблуждаетесь.

— Овандо не мог об этом знать! — чуть не плакал монах. — Я уверен!

— Если правитель не знает, что его люди творят подобные вещи, то значит, просто не желает об этом знать, — заметил Сьенфуэгос. — Ваш друг Овандо мало чем отличается от Колумбов или Бобадильи, за исключением того, что учился в Саламанке. — Он указал в сторону девушек и молодой женщины, что пугливо отступила, прижимая к себе ребенка. — Посмотрите на этих людей, какой страх застыл на их лицах! Клянусь, когда мы впервые прибыли сюда, я не встречал на их лицах подобного выражения. Тогда это были мирные и счастливые люди, которые относились к нам со всем радушием, — он безнадежно повел плечами. — Они считали нас богами, а потом оказалось, что никакие мы не боги, а настоящие демоны. Сколько зла мы им принесли! Сколько зла!

— Быть может, всему виной война? — стоял на своем де Сигуэнса. — Вы же сами знаете, что...

— Война? — перебил канарец. — Какая война, святой отец? — Вспомните, что я был среди тех, кто первыми ступил на этот остров, и не помню, чтобы кто-то собирался с нами воевать, как и Анакаона желает лишь одного: чтобы ее оставили в покое в маленьком королевстве, где ее народ мог бы жить в мире.

Они молча двинулись дальше, пока впереди не замаячили первые хижины селения. Здесь им пришлось расстаться; францисканец, не удержавшись, крепко обнял Сьенфуэгоса и перекрестил его.

— Да хранит тебя Господь, сын мой, — прошептал он. — И молись за меня. Молись, чтобы этот проклятый лицемер не запер меня в тюрьму, когда услышит то, что я собираюсь ему сказать.

Добрый монах не бросал слов на ветер. Едва представ перед его превосходительством губернатором Овандо, он выпалил ему прямо в лицо все, что о нем думает, обрушив ему на голову целый водопад всех известных ему ругательств, самым приличным из которых был «сукин сын».

Откуда благочестивый францисканец набрался подобных слов, а главное, как мог осмелиться выкрикнуть их прямо в лицо столь высокопоставленной особе, остается загадкой, ибо все хроники об этом умалчивают. Достоверно известно лишь то, что сия гневная отповедь вогнала в краску даже видавших виды гвардейцев, которые никак не могли понять, как губернатор вообще терпит подобные безобразия, вместо того чтобы запереть под замок этого буйнопомешанного.

Возможно, это объяснялось дружбой; а быть может, в глубине души Овандо понимал, что поступает неправильно, или для него самого стало неприятным сюрпризом, что солдаты насиловали девочек: услышав об этом, он едва не лишился дара речи. Так или иначе, впервые в истории испанский правитель Вест-Индии смиренно выслушал упреки священника, публично обвинившего его в жестоком и несправедливом обращении с туземцами.

Со временем подобное противостояние станет обычным делом, своего рода осью, вокруг которой будет вращаться имперская политика в Новом Свете; но, как скажут позднее, все это будет лишь очередным повторением той первой перебранки между братом Бернардино де Сигуэнсой и губернатором Николасом де Овандо, которая случилась в Харагуа на следующий день после пленения принцессы Анакаоны.

По мнению губернатора, туземцев надлежало рассматривать не как людей, а как животных; ему не пришло бы в голову задумываться об их правах или считать их такими же детьми Бога, как андалузцев, кастильцев или каталонцев.