Халтурщики - [12]

— Вам следует спрашивать о другом.

— Я понимаю, что это избитые вопросы. Но мне надо подтвердить кое-какие факты.

— Это все есть в моих книгах.

— Я знаю, просто…

— Спрашивайте что хотите.

Артур достает ее мемуары.

— Кстати, мне понравилось.

— Правда? — Лицо ее озаряется, и она быстро делает затяжку. — Жаль, что вам пришлось читать эту скучищу.

— Мне не было скучно.

— А по мне так это очень скучно. Полагаю, в том-то и проблема, когда пишешь книгу о своей жизни. Закончив, ты уже и слышать об этом ничего не хочешь. Но перестать говорить о собственной жизни сложно — особенно в моем случае! — Она с участием подается вперед. — Мистер Гопал, мне, между прочим, нравятся некрологи. Я не хочу, чтобы вы подумали, что я невысокого мнения о вашей работе. Я надеюсь, вы так не восприняли мои слова?

— Нет, нет.

— Хорошо. Мне от этого легче. А когда я смогу прочесть статью?

— Это, к сожалению, невозможно. Такие у нас правила. Иначе все будут требовать что-нибудь подредактировать. Мне очень жаль.

— Досадно. Я бы с радостью узнала, какой меня запомнят. Раз в жизни хочется прочесть статью, а тебе не дают! А, ладно. — Она взвешивает пачку сигарет на ладони. — Наверное, люди ужасно расстраиваются при виде вас с вашим блокнотом. Нет? Это ведь как когда приходят из похоронного бюро, чтобы измерить рост почтенной вдовы.

— Надеюсь, что я все же не такое ужасное впечатление произвожу. Хотя, честно говоря, многие не осознают, за чем именно я пришел. Но я рад, что сегодня мне не надо притворяться, — говорит он. — Так проще жить.

— А будет ли мне проще умирать?

Артур пытается засмеяться.

— Не обращайте на меня внимания, — говорит Эрцбергер. — Я просто играю словами. В любом случае я не боюсь смерти. Совсем не боюсь. Нельзя бояться того, чего не испытал. Мы сталкивались лишь со смертью других людей. Не самое страшное. Хотя, естественно, довольно страшно. Я помню, как впервые умер мой близкий друг. Когда это было, наверное, в 1974-м? Вальтер, про него есть в книге, он всегда ложился спать в жилетке, если помните. Он заболел, я оставила его в Вене, и он умер. Я так боялась болезни. Меня пугало… что? Не то что я заболею и умру. Даже тогда, на каком-то примитивном уровне, я понимала, что в смерти было самым страшным: то, что уходят всегда другие. И это тяжело; именно с этим я не могла примириться, когда умер Вальтер, и впоследствии тоже так и не научилась.

— Знаете, я считаю, что к смерти относятся неправильно. Собственная жизнь — не самая великая потеря. Это вообще не потеря. Для других, возможно, и да, но не для самого себя. Для человека это просто окончание его жизненного опыта. Он ничего не теряет. Понимаете? Возможно, это тоже всего лишь игра слов, потому что от этого страх не становится меньше, так ведь? — Она отпивает глоток чая. — Чего я боюсь, так это времени. Вот он, дьявол: подгоняет нас, когда мы хотим понежиться, настоящее стремительно проносится мимо, тут же становясь прошлым, его невозможно ухватить, да и это прошлое тоже быстро переходит в разряд вымышленных рассказов. Мое прошлое вообще не кажется мне реальным. Живший там человек — это не я. А настоящее «я» как бы постоянно растворяется. Как говорил Гераклит: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». И это абсолютно верно. Мы тешим себя иллюзией непрерывности жизни, и мы называем это памятью. Поэтому, наверное, самым большим нашим страхом является не окончание жизни, а окончание этих воспоминаний. — Она вопросительно смотрит на Артура. — Разумно я говорю? Есть в моих словах смысл? Или это полный бред?

— Я раньше об этом в таком ключе не думал, — отвечает он. — В чем-то вы, наверное, правы.

Эрцбергер откидывается на спинку дивана.

— Удивительное дело! — и она снова подается вперед. — Вас это не поражает? Личность постоянно умирает, а ощущение такое, будто «я» — это нечто постоянное, непрерывное. В то же время мы панически боимся смерти, которой никогда не испытывали. Тем не менее этот иррациональный страх мобилизует нас. Мы готовы убивать друг друга и калечить самих себя ради каких-то побед и славы, словно таким образом можно обмануть смерть и продлить жизнь. А по мере приближения смерти мы начинаем мучительно переживать, что так мало достигли. Например, я неразумно распорядилась своей жизнью. О ней не останется почти никаких свидетельств. Разве что в вашей чудной газете. Я не буду спрашивать, почему вы меня выбрали — слава богу, хоть кому-то я оказалась нужна! Это подкрепляет мои иллюзии.

— Вы слишком скромны.

— Это никакая не скромность, — возражает она. — Кто читает мои книги? Кто теперь обо мне знает?

— Ну, я например, — лжет Артур.

— Милый, послушай меня, — продолжает Эрцбергер. — Я вот говорю, что амбиции — это абсурд, и тем не менее я остаюсь в их власти. Это все равно, что всю жизнь быть рабом, а потом однажды осознать, что хозяина у тебя никогда не было, и, несмотря на это, вернуться к той же работе. Есть ли во вселенной какая-нибудь более мощная сила? В моей — нет. Она владела мной даже в раннем детстве. Я стремилась чего-то достичь, в особенности хотела добиться влияния, воздействовать на людей. Я веровала в это, как в бога — в то, что заслуживаю внимания, что те, кто меня не слушают, неправы, а те, кто со мной спорят, — дураки. Однако, чего бы я ни достигла, земной шар продолжает вертеться — мое существование его ни капли не интересует и считаться со мной он не собирается. Я это понимаю, но в голове все равно не укладывается. Полагаю, поэтому я и согласилась на беседу с вами. Я по-прежнему готова отстаивать любую чушь с пеной у рта, только чтобы вы заткнулись и слушали меня — вы должны были слушать с самого начала! — Она кашляет и тянется за очередной сигаретой. — Вот вам факт: за всю историю цивилизации не нашлось ничего продуктивнее смехотворных амбиций. Сколько бы от них ни было несчастий, по результативности их не переплюнешь. Соборы, сонаты, энциклопедии — за всем этим нет ни любви к богу, ни любви к жизни. Только любовь человека к почестям.