Х20 - [30]

Я смотрел на нее так долго, что в итоге понимать было уже нечего. Это всего лишь сигарета, какие-то сухие листья, набитые в бумажную трубочку, с одной стороны она заканчивается фильтром. Больше из нее ничего не вытянешь. В ней не заключалось никакой морали, ей нечего мне сообщить. Это всего лишь сигарета среди сотен тысяч себе подобных, которые можно купить по всей стране в магазинах вроде тех, что принадлежали Симпсону, торговцу табачной продукцией и периодическими изданиями, вокруг которых в нашем районе опять поднялась шумиха, потому что владельца мистера Симпсона обвинили в продаже сигарет несовершеннолетним.

Ожидалось, что торговая палата отзовет его номинацию на ОБИ.

Уолтер вернулся.

На нем австралийская армейская панама. Она выгорела почти добела, а поля с одной стороны пристегнуты к макушке. Резинка впилась в подбородок, и оттого шляпа сползает Уолтеру на лоб, когда он говорит или пожевывает чубук. Гемоглобин довольно развалился у ног Уолтера, и в комнате, как и полагается, снова пахнет табаком.

Когда Уолтер сказал, что Хамфри Кинг умер, мне показалось, он вот-вот расплачется. Я смутился и отвернулся. Провел ладонями по листьям растения на столе, точно в поисках тли.

— Он был один из самых близких моих друзей, — сказал Уолтер. — Несчастный старый ублюдок.

Уолтер рассказывает, как однажды они с Хамфри курили кальян перед борделем в Танжере, и один широкий лист отламывается в моих руках. Уолтер шмыгает носом, а я надрываю лист с краев, складываю, разворачиваю и снова надрываю.

Похороны завтра, Уолтер обещал миссис Кинг, что я приду. При помощи измятого белого платка он шумно прочищает нос, а затем, когда кажется, что слез уже не избежать, присасывается к трубке, сглатывает, и слезы чудесным образом растворяются в табачном дыму.

— В Танжере он сказал, что не хотел бы умереть в своей постели, — говорит Уолтер. — У него ничего не вышло.

— Значит, естественные причины?

— Конечно, нет. Какой-то рак. Как всегда.

Я пытаюсь отвлечь его, спрашиваю, не знает ли он кого-нибудь по имени Стелла.

— Стелла, — медленно произносит Уолтер.

— Эмми сказала, ты должен сообщить мне что-то о человеке по имени Стелла.

— Давным-давно была такая марка сигарет.

— Думаю, это все же человек.

— Хамфри их курил.

Он глубоко затягивается трубкой, а я смотрю на остов листа в моих пальцах. Он очень хрупкий, очень тонкий. Я выбрасываю его в корзину. Столешница усыпана обрывками листа, которые я сгребаю в аккуратную кучку. Затем подсовываю под нее лист бумаги и ссыпаю обрывки листа в конверт, который тщательно запечатываю и убираю в верхний ящик стола.

Не знаю, зачем. Нерациональное, но скрупулезное действие и столь же уместная реакция на смерть, как любая другая.

В 1960-м, в 24 года, Тео стал доктором философии. Он ничем особо не выделялся: не курил и не пил — крошечный протест против материнского поведения, — но теперь мать была мертва. Метро Глазго выплачивало жалкую пенсию, но теперь, без ритуальных перепалок — сколько откладывать на виски и сигареты, — эти деньги не имели никакого смысла. Ему остался только шкаф ее одежды, пропахшей дымом.

Не желая принять случайную природу ее смерти, Тео решил провести научное исследование Провидения и рискнуть пенсией на скачках. Если он проиграет все деньги, лишится квартиры и вследствие этого умрет от холода или голода на улицах Глазго, пускай Бог пеняет на себя.

Поэтому он сел на поезд до ипподрома в Эре. Была середина недели, поэтому в программе стояло всего четыре заезда. Чтобы продлить мучения, он решил проиграть по четверти денег на каждом заезде и выбирал лошадей наугад. В 2:30 он поставил на Гнедого Упрямца. Тот упал. В 3:00 Божественный Шанс Доктора пришел вторым, но Тео ставил на то, что он придет первым. В 3:30 Мистер Клинамен не взял старт, и хотя ставку Тео можно было забрать, букмекер забыл ему об этом сообщить. В последнем заезде Тео поставил все оставшиеся деньги на трехлетнего мерина-аутсайдера по кличке Неправдоподобно Хорош.

Когда начался заезд, Тео уже протискивался к выходу с трибун, преисполненный скорби, заново осиротевший и теперь нищий, окончательно отринутый Богом своей матери.

Они наверняка лежат на полу в комнате Джулиана. Сдают карты и курят, глядя друг на друга. Почти все время смеются. Игроки в покер — они прокуренными пальцами подбирают червовую масть, блефуя ради горок спичек “Ингландз Глори”. Затем подсчитывают спички и переводят их в более твердую сигаретную валюту. Они постоянно этим занимаются.

Его обыкновенный бежевый пуфик не оставил никаких особенных следов на ее обнаженной спине и ягодицах. Я представил себе ее лицо в форме сердца. Все это было пари. Это было всего лишь пари. Или еще хуже — это было вовсе не пари, и я действительно ей нравился и все испортил, но еще до того, как я выясняю, что это означает, они снова беспечно — соседей-то уже нет — занимаются любовью.

Потом, глядя на дымовую завесу над пуфиком, они забавляются, набрасывая донельзя смехотворную физиономию Грегори Симпсона, глупого, невинного, некурящего, бледного и запуганного отражениями в зеркальных небоскребах Нью-Йорка. Они поспорили друг с другом на блок “Мальборо”, что через неделю он влюбится и будет неисправимо соблазнен умным, сильным, красивым и очень требовательным трансвеститом.