Гвардейцы стояли насмерть - [7]

В походке Червякова, во взмахе руки, в манере держаться с достоинством, собранно и в то же время свободно и естественно было столько воинского изящества, даже щегольства, что этот молодой командир не мог не вызвать восхищения у окружавших.

Признаюсь, такое мгновенное перевоплощение на первый взгляд расхлябанного, разболтанного парня в отличнейшего строевика все еще не рассеивало у меня внезапно возникшего к нему неприязненного отношения.

"А не держали ли тебя, молодой человек, за лихость доклада, за умение поднимать при строевом шаге "ножку до аппендикса" где-нибудь в тыловом гарнизоне, расформированном сейчас за ненадобностью? Там таких любят..." все еще думалось мне.

- Коль вы старший, с вас и начнем, - сказал я в ответ на рапорт и поздоровался с Червяковым, затем с остальными. - Откуда прибыли?

- Из Воронежского госпиталя, - ответил Червяков и, выдержав небольшую паузу, добавил: - Был ранен под Щиграми.

- Знакомые места! Я хорошо помню Щигры! Станция Мармыжи, Тим, Щигры... - перебирал я в памяти отбитые в зимнюю кампанию крупные населенные пункты.

- Мы слышали, как дрались ваши десантники, - безо всякого подобострастия проговорил Червяков. - Гитлеровцы надолго запомнят эти тургеневские места.

- А вы в какой там были части? - продолжал интересоваться я.

- В первой гвардейской стрелковой дивизии генерала Руссиянова Ивана Никитича. У полковника Войцеховского командовал батальоном.

- Знаю их обоих, - заметил я. - Хорошими соседями были! А на войне хорошее соседство - половина успеха. Сожалеете, что не к ним вернулись?

- Признаться, да, - с грустью в голосе проговорил Червяков. - Столько дорог мы прошли вместе! Да еще каких!

Неосторожно я затронул у Червякова, как и у каждого, кто после госпиталя возвращался не в свою часть, самое больное. Чтобы прервать не совсем приятные для всех нас воспоминания, я спросил его об образовании.

- До войны окончил техникум, в армии - пехотное училище. Харьковское, между прочим.

- Почему между прочим? - словно не поняв, переспросил я.

- Досадно, что снова отступать приходится, да еще по тем местам, где воевать учили, - высказал горькую правду Червяков.

Что я мог ответить ему и вот таким, как он, внимательно слушавшим наш разговор, после катастрофы под Харьковом? Я только что вернулся от командующего армией, где - в который уже раз! - снова получил приказ драться до последнего, чтобы прикрыть отход наших войск. Капкан, в который мы попали, вот-вот грозил захлопнуться, и единственное, что оставалось делать в сложившейся ситуации, - это отходить, чтобы сохранить уцелевшие войска от уничтожения.

- А откуда вы родом? - продолжал я.

- Из Сумской области, товарищ генерал.

- Семья там?

- Там. У меня к фашистам особые счеты...

Казалось бы, простые анкетные сведения, а между тем... Нет, не развязным обозником, не гарнизонным строевичком, умеющим только "печатать с носка", а совсем другим показался теперь Червяков. Мне даже стало неудобно перед самим собой за зародившиеся было сомнения о нем, как о боевом командире.

- Куда вас назначить, старший лейтенант?

- На любую должность, только бы в строй! Иного ответа я и не ожидал. Я крепко пожал ему руку, как бы извиняясь за некоторое недоверие и настороженность, возникшие при первой встрече с ним.

Вскоре мне еще раз довелось встретиться с Червяковым.

Когда остатки дивизии собрались, чтобы переправиться через Дон, я заехал взглянуть, как организовал оборону батальон, оставленный для прикрытия переправы.

И вот в это самое время я случайно наткнулся на Червякова. Он сидел на бруствере обыкновенного подковообразного пулеметного окопа, на площадке которого стоял "максим", и, сам себе аккомпанируя на гитаре, пел:

Стонала степь, изрытая снарядами,

Мы молча отступали на восток.

Не лист багряный,

А кровь из раны

Струилась на речной песок.

Эта песня, рожденная где-то тут же на суровых дорогах отступлений, меня тогда очень тронула.

Когда Червяков услышал, как я соскочил с коня, он поднялся и доложил, что его батальон готов к встрече с противником.

Захватив с собой командиров рот, мы отправились осматривать оборону.

Отрытые в полный профиль стрелковые ячейки, надежно оборудованные огневые позиции пулеметов, минометов, противотанковых ружей и пушек-"сорокапяток", ловко "оседланная" батальоном дорога от противника к переправе - все это не только говорило о знании тактики и о большом боевом опыте комбата, но и вызывало у меня уверенность в успешном выполнении задачи.

- Ну, а как люди? - спросил я, имея в виду настроения в батальоне, когда мы вернулись к "гнезду" Червякова.

- Отойдут, когда прикажут, а не прикажут - здесь останутся, - заявил Червяков тоном, не вызывающим никаких сомнений. - Так, что ли, Колеганов? обратился он к одному из командиров рот.

Пожилой младший лейтенант, очевидно, из запаса, как о само собой разумеющемся, ответил:

- Так точно, товарищ комбат, ни один не отойдет без приказа. У нас народ дисциплинированный.

- А как ты думаешь, Кравцов? - поинтересовался Червяков.

Он знал, конечно, что и этот командир роты, молодой лейтенант, наверное, не больше, как год-два из училища, ответит утвердительно, но комбату, видимо, хотелось, чтобы ротный высказался при мне. Червяков словно представлял мне своих подчиненных: мол, смотрите, они у меня не вызывают сомнений, а следовательно, и никто другой не имеет права в них сомневаться.