Гусарские восьмидесятые - [38]

А что — мне нравится.

Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите — вам зачтётся.

А вдруг, писанина эта — бесполезная на первый взгляд, — кому-то и впрямь поможет реально?

Байка семнадцатая Путь домой

Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным "неглом", спешим в аэропорт.

Рейс Певек — Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 — только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве — знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.

Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все — от чифира крепкого.

Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.

Жрать хочется ужасно. Денег — полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то — левые, одним словом.

Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку — "Правда Певека" — называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках — разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.

Подходит старушка- нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась — добрая душа, протягивает бабушке бутерброд — огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.

Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.

— Что это вы, гниды, бабушек убогих обижаете? — Ласково так спрашивает тот, что с доской, — Заплатить теперь за обиду придётся — по сотке с каждого.

— Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь? На буровиков, на, чукотских? — Тут же взвивается Михась.

Толстый Витька и вовсе говорить ничего не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее.

А тут, как на ССК два месяца повкалывал, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так и вообще заматерел окончательно — Илья Муромец в натуре.

Говорливого он — его же собственной доской — по жбану приложил, а тому, что с выкидушкой — руку, выкидушку ту держащую, сломал, к такой-то матери, — только хруст на весь вокзал.

Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них и вовсе — в форме милицейской, пистолетиком размахивает:

— Лежать всем! — Вопит истошно.

Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его — следом.

Обойму с патронами я в кусты зашвырнул, да и сам пистолет тут же на части составные разобрал, да и разбросал их в стороны разные — чисто на всякий случай.

— А как мы лихо, на, управились, — гордо заявил Михась, разбитую губу осторожно трогая, — Даже "негл" не пролили, на!

Пролили, не пролили — но с вокзала пришлось срочно убираться.

Специально громко — типа для всех, говорю:

— Убираться надо, по хорошему. Лови, Миня, тачку — в Долгопрудный сдёргиваем!

Михась то — он сообразительный до чёртиков — просёк сразу, что "Миня" — это он и есть.

Микроавтобус тут же поймал, всех в него загрузил — со шмотками вместе, и говорит водиле:

— Братан, на, до Долгопрудного — шементом! Такса — двойная!

Хорошо ещё Генка Банкин сразу поправил:

— Извините, уважаемый, мой приятель пошутил. Нас, пожалуйста, в тот аэропорт — откуда самолёты до Питера летают. А такса — тройная!

Михась даже заикал нешуточно — от удивления.

Два часа до аэропорта, полтора лёта — а вот и Питер родной.

В зал прилётов заходим, а навстречу песенка в тему, Розенбаум ранний, опальный ещё, в бизнес-политической элите не состоящий:

Я люблю возвращаться в мой город прокуренным гостем,

Брать такси на стоянке, которой уютнее нет.

И слегка тормазнуться на улице Зодчего Росси.

В ожидании блеска мелькнувших в дали эполет.

Боже мой, Боже мой, как люблю я домой возвращаться.

Как молитву читать — номера ленинградских машин.

И с родной Петроградской у старой мечети встречаться,

Пролетая по белым ночам опьянённоё души.

Генка Банкин, душа нежная и ранимая, — даже прослезился слегка.

На стоянку, уютней которой нет, и направились.

Михась вдоль ряда свободных такси прошёлся, не торопясь, туда-сюда, выбрал водилу самого солидного — пожилого дядьку с роскошными седыми усами.

Рюкзаки в багажник побросали, расселись, Михась на переднее сиденье — рядом с водителем.

Достаёт Михась из портмоне полтинник, плюёт на него и к лобовому стеклу машины пришпандоривает, второй полтинник достаёт, плюёт на него, и рядом с первым размещает:

— Задним ходом, шеф, до Наличной, на! Поехали, благословясь!

Дядька то нормальный попался. Всего минуту в обалдении полном просидел, а дальше заржал, что тот даун хронический на концерте Евгения Петросяна, только стёкла автомобильные задрожали — оценил шутку.

— Да, ладно, — говорит Михась, пряча один из полтинников обратно в портмоне, — Обычно поехали. Только медленно очень, и у каждой встреченной пивной точки — остановка непродолжительная. Соскучал я что-то по пиву ленинградскому, водой невской разбавленному.

У всех пивных ларьков останавливаться, конечно, не стали. Только у первых трёх — потом писать захотелось. В общагу заваливаем, поднимаемся на седьмой этаж, где старшекурсники с ГРФ традиционно обитали — навстречу кот Кукусь идёт. Узнал нас, братишка полосатый, обрадовался, заурчал громко — песни запел.