Гурилевские романсы - [4]

Шрифт
Интервал

Я все сделаю, как хочешь.
Я заснула. Я заснула.
И спросить и он ответит:
Ты не знаешь? я не знаю.
Ты не помнишь? я не помню.
Хорошо не знать, не помнить.
Я вот знаю, сколько футов
Составляет ярд английский
И в каком году родился
Вольфганг Амадеус Моцарт;
Знаю всякое — и что же?
Мне от этого не лучше,
Мне от этого не легче.
Ведь совсем еще недавно
Люди к небу порывались,
И романтики учили,
Что в другом каком-то мире
Все не так, все по-иному.
Но столетье пролетело,
И следов иного мира
Не могу я обнаружить,
Оглушенный шумом-звоном
Переполненных трамваев
И истошных заголовков
Да синкоп безумной скачкой
По заезженным дорогам
Засоренного эфира;
И лети хотя б в ракете,
Не найдешь иного мира.
Все Америки открыты,
Белых мест на карте нету.
Только изредка, случайно,
Перед сном, когда не слышат,
С головой под одеялом
Бесполезно строишь планы,
Как бы написать поэму,
Где б герои появлялись
Только в легких очертаньях;
Все пунктиром, все не прямо,
Только слабые намеки
Расплывающихся красок,
Только контур от сюжета,
Только аромат от темы.
А за этим — словно отзвук
Колыбельного напева,
Музыкой темно-зеленой
В дрему тихо увлекая,
Листья липы, листья липы…

5

И в светлицу до рассвета

Воротилась, только где-то

Разорвала я шутя

Сарафанчик, растеганчик,

Сарафанчик…

На свиданьях (всех на свете) —
Взгляды, речи, прикасанья.
Взгляды гладят, льнут и молят,
Говорят или скрывают.
Речи взглядам помогают —
То легко, то запинаясь;
Пылко ли: «Меня влечет к вам,
Как рокочущее море
К берегу в часы прилива!»
Или робко: «Я хотела
Вам сказать… Нет, я забыла…»
Прикасанья ж выражают
Все, чего не могут взгляды,
Все, него не могут речи,
И у нас в саду сегодня
Те же взгляды, те же речи,
И знакомый голос шепчет:
– Мой хороший, милый мальчик,
Ты мой светлый, мой любимый.
Хорошо, что ты признался.
– Я тебя нашел сегодня,
Я тебя не потеряю,
Мы отныне нераздельны:
Нет меня, и ты исчезла,
Что-то общее, родное,
Навсегда, совсем, навеки,
Нет конца и края нету,
На твоих ресницах вечность,
Жизни смысл на лбу в морщинке
И вселенная сгорела.
Наших щек едва коснувшись.
— Как ты говоришь красиво,
Как тебя приятно слушать.
Только вот что, поздно, милый,
Я пойду. Прости. Пусти же.
– Что такое ты сказала?
Я не слышал и не понял.
- Ты понять меня попробуй,
Дорогой мой, сумасбродный.
Нам нельзя соединяться —
Жизнь у нас не состоялась.
– Жизнь у нас теперь начнется.
Это будет так, ты слушай:
Мы одни с тобою будем,
Никого не будет рядом,
И моя рука с твоею
Расставаться будет только
Для того, чтобы коснуться
Плеч твоих, волос иль шеи.
Будем жить, любить, работать
И читать друг другу строки
Из любимых, из поэтов,
И в лесу гулять под вечер,
Чтобы шишки под ногами,
Чтобы воздух чистый-чистый.
Чтоб легко, чтоб паутина
Неожиданно в лицо бы,
А когда стемнеет, дома
Ты играть и петь мне будешь
Гурилевские романсы.
– Это было бы возможно
Через двести лет иль больше,
Да и то навряд ли… Милый,
В двадцать лет все губы алы
И все девушки красивы.
Ты еще не отличаешь
Страсть из сердца и из книги.
– Понимаю… Ты не веришь,
Что мечта осуществится.
Ты права. Нам невозможно
Здесь, теперь соединиться.
Ты должна бежать со мною.
– Если даже убежим мы…
Рай всегда бывает краток.
Ты со мной не будешь счастлив,
Или будешь, но недолго.
А потом — подумай, милый —
Ты любить меня не будешь.
Что тогда я стану делать?
Ты представь хоть на минуту:
Может, лучше-то не будет?
Может, будет только хуже?
— Я тебя не понимаю.
Ведь тому назад минуту
Ты была совсем другая:
Мы щеки щекой касались,
Мы огонь губами пили.
Разве можно нам расстаться?
Если тянет… если сильно…
– Нужно только удержаться.
Это трудно, но несложно.
-Я тебя не понимаю.
– Мы других не понимаем,
Нас никто не понимает —
Все мы очень одиноки.
И пошла дорожкой к дому.
Ночь была совсем такая,
Как бывает на свиданьях.
Лунный свет блестел повсюду,
Там где надо — серебрился,
Там где надо — в тень скрывался.
Даже соловей, наверно,
Засвистал, запел, защелкал.
Может быть, цвели жасмины.
Я не знаю, я не видел.
Я стоял и только слушал,
Как шумят листвою липы,
А потом бродил по саду,
Временами повторяя:
– Все мы очень одиноки.

6

Вьется ласточка сизокрылая…

Осень. Мокрые скамейки
И шуршанье под ногами.
Я на время отлучался
И нашел по возвращенье
Все другое, все иначе.
Так всегда, везде и всюду.
Лет тому назад с десяток
Я хотел быть баритоном:
Чтобы сотни бедных женщин
В вожделении смотрели,
Как я выйду на эстраду,
Как стальною диафрагмой
Выжму ля бемоль с надрывом
И с поклоном благосклонным
Буду ждать рукоплесканий,
Истеричных криков «браво»
И с записками букетов.
А теперь — совсем иное:
Я б хотел быть фармацевтом.
И тогда б, в тиши аптечной,
Изобрел бы я таблетку,
Чтобы у моей любимой
Голова бы не болела.
В наше время (странно ль это?)
Голова болит так часто:
Трудно многое постигнуть,
А принять еще труднее,
Скрыться ж вовсе невозможно.
Ведь в саду моей поэмы
Сыро, мозгло, неуютно,
Пахнут осенью осины,
Пахнут бренностью березы;
Опадая, листья липы
Прилипают друг ко другу
И лежат бесплодной коркой,
Для чего-то прикрывая
Замерзающую землю.
А в усадьбе стынут стекла
И шаги ступают тише.
Там в окне, чужой и строгим,
Чей-то профиль с бакенбардой
Декабриста больше нету,
Что с ним, тоже неизвестно.
И она, в лиловом платье,
Прислонясь к колонне белой,
Смотрит, как редеют листья,

Еще от автора Владимир Фёдорович Марков
О поэзии Георгия Иванова

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)

На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.


«…Мир на почетных условиях»: Переписка В.Ф. Маркова с М.В. Вишняком (1954-1959)

Оба участника публикуемой переписки — люди небезызвестные. Журналист, мемуарист и общественный деятель Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976) наибольшую известность приобрел как один из соредакторов знаменитых «Современных записок» (Париж, 1920–1940). Критик, литературовед и поэт Владимир Федорович Марков (1920–2013) был моложе на 37 лет и принадлежал к другому поколению во всех смыслах этого слова и даже к другой волне эмиграции.При всей небезызвестности трудно было бы найти более разных людей. К моменту начала переписки Марков вдвое моложе Вишняка, первому — 34 года, а второму — за 70.


«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.


«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».


«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)

Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы.