Гугеноты - [78]

Адмирал Колиньи, которого прозвали «ходячим кодексом дворянской чести и поведения», собственноручно позаботился о том, чтобы все необходимые условия поединка были соблюдены. Он проверил длину клинков противников, убедился, что оба в камзолах с отстегнутыми брыжами (было довольно прохладно), а значит, одинаково одеты, и поставил их так, чтобы солнце, появись оно внезапно, не слепило глаза ни тому, ни другому. Перед поединком, помня свои обязанности, секунданты сделали попытку помирить враждующих и всем полюбовно разойтись.

— Мне нанесли оскорбление, — заявил Конде, пробуя клинок своей шпаги на гибкость, — и этот позор можно смыть только кровью.

— Я пообещал себе дать урок вежливости господину принцу Конде, и ничто теперь уже не вынудит меня отказаться от принятого решения, — проговорил герцог, рассекая клинком воздух.

— И вы будете наказаны, мсье, за то, — произнес Конде, — что вздумали учить принца крови хорошим манерам.

— Каждый принц, прежде всего мужчина и дворянин, — ответил герцог, — и никогда не должен об этом забывать. То, что дворянин, у которого он похитил даму сердца, ниже его по общественному положению, еще не дает права пользоваться льготами принца крови, тем более что дворянин этот — гугенот.

— Вот как! — воскликнул Конде, искренне удивившись. — Выходит, он мой собрат по партии? В таком случае я от чистого сердца, прошу у него прощения; жаль, что он не слышит меня в эту минуту.

— Лесдигьер, — обернулся герцог к своему гвардейцу, — у вас просит прощения сам принц Конде. Прощаете ли вы его?

— От всего сердца, — произнес Лесдигьер, поклонившись Конде.

— Ах, так это вы, молодой человек? — и Конде с любопытством поглядел на Лесдигьера.

— К моему великому сожалению, монсеньор, — ответил Лесдигьер.

— Надеюсь, это не заставит вас отказаться от поединка, кузен? — спросил Монморанси.

— Напротив, герцог. Я весьма огорчен, что обидел единоверца, и считаю, что должен быть наказан за это. Я рад, что мне не придется скрестить оружие с ним и что вы, католик, явитесь, так сказать, орудием мщения за честь этого дворянина. Если я получу хороший удар шпагой, я буду считать, что Бог отвернулся от меня. А теперь начнем, солнце, кажется, уже начинает пригревать. Готовы ли вы, господа? — спросил Конде у Лесдигьера и Матиньона.

— Готовы, монсеньор.

— Тогда к бою! Ad rem![61]

И четыре шпаги, скрестившись, зазвенели в воздухе.

Монморанси сразу понял, что имеет дело с незаурядным противником. Конде сражался хладнокровно, умело, не допуская ошибок. Шпага будто приросла к его руке, он владел ею виртуозно. Поначалу он не нападал, только защищался, и в этом сказалось мастерство, перенятое им у Гийома де Ремона. Однако герцог вел бой в той же манере, и оба противника, равные по силе и мастерству, никак не могли поймать один другого на ошибке.

Наконец Конде сделал выпад, но удар был искусно отбит; герцог тоже перешел в нападение, но и он потерпел неудачу. Выходя из одной позиции, принц атаковал батманом, который показал ему г-н Гийом, но удар был настолько мастерски отражен приемом, которому противника обучил Буасси, что он чуть было не выронил шпагу из руки. Герцог, быстро перейдя из одной позиции в другую, искусно применил дегаже, но точно так же, как Буасси учил его уходить от дегаже, этот удар был отбит принцем Конде.

— Честное слово, принц, — проговорил маршал, — ваша манера боя напоминает мне уроки Буасси, хотя я знаю, что вы не учились у него.

— А ваша манера, герцог, точь-в-точь как у моего мастера. Ей-богу, можно подумать, что мы тренировались в одном фехтовальном зале и брали уроки у одного и того же человека.

Что касается Матиньона, то неизвестно, у кого брал уроки он, и Лесдигьер сразу понял слабые места в его защите, хотя Матиньон весьма искусно нападал. Однако Лесдигьер решил не ускорять событий и молча, изматывал противника, ожидая, пока тот выдохнется и сам откроется. Для него эта дуэль была игрой, и он, легко отбивая удары, в то же время наблюдал за другой сражающейся парой. Матиньон, видя такое пренебрежение, рыча, бросился в атаку, но тут же, как предупреждение получил царапину на левом предплечье. Это еще больше обозлило его; забыв нехитрую заповедь бойца — не терять хладнокровия в бою — значит наполовину победить врага, — он сделал отчаянный выпад, совершив при этом ошибку, и получил еще одну царапину на другом предплечье.

— Сударь, вы что, издеваетесь надо мной? — крикнул он, отступая на шаг.

— Ну что вы, милостивый государь, я очень уважаю такого достойного противника, как вы, и в доказательство моих слов не стану вас убивать, а позволю себе всего лишь ранить вас. В плечо. Вот сюда.

И не успел Матиньон опомниться, как получил удар в плечо приемом, называемым мулине.

— Святой боже, я ранен! — воскликнул он и, скрипнув зубами от ярости, снова ринулся в атаку. Но, подняв шпагу для удара, выронил ее — рука беспомощно повисла как плеть.

Матиньон упал на одно колено. Лицо его побледнело. Другой рукой он схватился за плечо: пальцы тут же окрасились кровью. Бой немедленно прекратили. Рану перевязали и помогли ему дойти до кареты, которая стояла неподалеку специально для подобного случая.