«Гудлайф», или Идеальное похищение - [73]

Когда Стона наконец улегся в постель, было поздно, и Нанни решила подождать с разговором до завтра. Но заснуть она не могла, так что, пролежав час, встала с постели и приняла ванну. После ванны, сидя у туалетного столика, она услышала, как Стона нащупывает на тумбочке очки. И пока она сидела там, стирая капли воды с шеи и плеч, она чувствовала, что он наблюдает за ней, и была уверена, что он думает о том, как сильно ее любит. Она была уверена, что он смотрит на ее наготу с тем же желанием, какое испытывал в их первую брачную ночь в Харборсайд-Мэнор. И зная, что он, лежа в кровати посреди ночи, молчит и смотрит на нее с любовью, она почему-то уже не так сильно беспокоилась о его моральных принципах. Он на нее смотрит, он ее любит, и в тот момент это было единственное, что имело значение.

На следующий день у него случился инфаркт.

Сейчас она представляла себе, что он заперт в комнатушке, похожей на тюремную камеру, без нормальных санитарных удобств, без простыней на кровати, без одеяла ночью. Она молилась, чтобы ему позволили посмотреть ее обращение по телевизору, чтобы он увидел ее шарф, услышал песню, услышал ее голос. Он обычно звонил ей из Аргентины, из Саудовской Аравии или из Кливленда и говорил: «Я тут так ужасно разбрасываюсь, что уже не знаю, о чем сам думаю, меня просто рвут на части. Но когда я слышу твой голос, все во мне упорядочивается, снова становится на свои места. Я вспоминаю, кто я такой, что я здесь делаю». И думая о нем, Нанни поняла, что ужасное зловоние — результат ее собственного гниения, ее сомнений в их любви, и это в то самое время, когда он страдает! Это ее черная душа, сомневавшаяся в том, что их любовь выдержит испытание Оуквиллем, это ее отвратительная способность — разглядеть что-то положительное в похищении мужа.

Из любви к нему она должна пойти на все, чтобы вернуть его домой. Но если она скажет Джексону, что похитители могут быть из Оуквилля, если она расскажет, что Стона там натворил… Ее преданность не позволяла ей сделать это.

Она уже задремывала, и мысли ее зависали, не поддаваясь контролю, как бывает во сне. Не слишком ли усердно она работает над собой, стараясь сохранить свою любовь к нему? Неужели это правда, что страх и отчаяние, пронизывающие все ее существо, когда приходит понимание, что Стона может никогда не вернуться, окрашены чувством облегчения? Казалось, она и Стона любят друг друга с каждым днем все сильнее, но не подслащена ли наружная корочка, чтобы прикрыть подкисшее нутро? Похоже было, что Стона после Оуквилля решил любить ее даже больше, чем раньше, — решение, рожденное скорее разумом, чем сердцем. Еще одно решение после рабочего дня, до отказа набитого решениями.

Все, что его интересовало в жизни, — это его карьера. Никто не мог бы достичь таких высот, как он, не имея его необузданного честолюбия. Нанни хотела, чтобы он ушел на пенсию пораньше, чтобы он мог наконец побыть с ней. Ей хотелось, чтобы в оставшиеся им годы жизни он проявлял к ней то же внимание, какое тридцать пять лет отдавал своей карьере. Она хотела обрести прочное место в его предпочтениях. Она хотела быть уверена, что знает своего мужа.

Стона, ты жил ради своей работы, это твоя работа неделя за неделей отнимала тебя у семьи, чтобы ты мог заключать сделки по всему миру, это твоя работа устроила тебе экзамен в Оуквилле — а ты его провалил! — и это твоя работа сейчас отняла тебя у меня. Бедный ты бедный! Ты там не мерзнешь? Я молю Бога, чтобы тебе не было холодно. Мерзавец.

Воскресенье

— Доброе утро, мистер Браун, — сказала женщина. — Сегодня вы вернетесь домой.

Она медленно стянула клейкую ленту с его глаз, и он увидел изящные длинные пальцы с наманикюренными ногтями. Какое облегчение. Даже приятно. Напоминание о том мире, что существует снаружи. Стона подумал о собственной руке, о своей хватке, о том, что надо будет более серьезно поупражняться в игре в гольф. О том, как станет разминать спину и плечи перед меткой для мяча. Широкими шагами мерить площадку для гольфа. Было даже чуть-чуть радостно — твоего лица касаются изящные руки молодой женщины.

Он сидел, выпрямившись в своем ящике. Свет в гараже был тусклый. Женщина в черной маске, похожей на капюшон палача, присела на корточки рядом с ним, поставив на пол фонарь. Вопреки своим опасениям, Стона не ослеп; он закрыл один глаз, потом другой, проверяя свое зрение. Хотелось бы, чтобы оно было более четким, но скорее всего оно сейчас такое же, как всегда. Он не мог быть в этом уверен — он ведь никогда не ходил без очков. Он надевал очки даже тогда, когда вставал ночью помочиться.

Женщина сложила ленту пополам, клейкой стороной внутрь, держа ее за уголки самыми кончиками длинных пальцев; она обращалась с ней так, будто лента заразная. Бросила ее в мешок для мусора у своих ног, потом отогнула повязку у Стоны на лбу.

— Сейчас уже не так больно? — спросила она.

Стона не ответил. В бизнесе — он давно усвоил это правило — если уж ты трахаешь кого-то, нечего притворяться добреньким. Трахни его как следует, и пусть потом оправляется, не теряя достоинства.

Он откинул назад голову, так что затылок лег в подставленную ею ладонь, и на лоб ему полилась струйка холодной воды. И вдруг внутри у него что-то вроде бы раскололось, под ребрами как-то странно забилось, задрожало; он испугался, что начинается инфаркт, и постарался дышать ровно и глубоко. Он выдохнул воздух, но ощущение кома в сердце не стало хуже, только дрожь распространилась по всему животу. Стона плакал.